Рассказы

Ну забили косячок, раскурились, потянуло на умняки. Посидели, побазарили, потом на хавчик прибило. Ну мы пожрали, потом вылезли на улицу, как черти невменяемые, аж стыдно, мать его… Пошли, я ему базарю, в народ. Народ все знает. Даже дорогу на этот самый.

Видим, очкастый лохан с бороденкой перед нами пилит, кореш мой лохана тормознул, а ему говорю, лохану: ну че, профессор, колоться будешь? Мужик классный, с юморком: а что, говорит, ребята, баян с дозой есть? Не, говорю, колоться в смысле колоться, дома будешь кайф ловить, а щас говори по жизни: где он, этот самый, в какой стороне?

Мужик вылупился как на даунов, сука. Петруха, корефан мой, втянул ему пару раз по ребрам, он и сказал тогда, чтобы мы шли. Так мы туда и идем, дурак, я ему базарю. А, говорит мужик, туда и дорога. Так и не показал, лохан, где дорога, но Петруха ему еще раз врезал, за базар его беспонтовый, бля.

Ну дальше пилим. Впереди телка — ва-аще улет. Петруха к телке подкатывает, то да се, а потом спрашивает, как это самое, пройти туда. Она, бикса пошлая, по-своему все поняла и дерзит, как будто мы ее соблазняем, дуру, а нам просто надо знать, как на х… пройти, мы туда идем — ну послали нас, вот мы и идем, бывает такое по жизни, с кем не случается, верно я говорю? Короче, дерзит: вы, мальчики, козлы, я с вами на одну кровать не лягу, вот…

Петруха — он парень видный, даром что дурак. Гордый он. Заколебала его бикса, короче, вот и подумал: пахан я или мышь позорная? А нам, смеется, с тобой кровать ии не нужна. Пришлось мне на шухере стоять, пока он ту телку за кустиком отымел. Сначала та дергалась, а потом ничего. Кайфанул он. Бросили мы ту мразь и дальше пошли.

…пошли, пошли. Час, короче, идем, два, три, хреново стало, а все равно идем. Оно ведь как? Мужик сказал — мужик сделал. Ну идем, бредем, прохожих спрашиваем, а они, чуханы, отмазываются. Один пальцем у виска покрутил — мы ему тот палец сломали и дальше пошли.

…Старушку одну тормознули. Че, старая, как побыстрее с друганом на х… пройти? Старая сволочь говорит, что до психушки шестым троллейбусом. Сама ты в дурку лезь, отвечаем. А у ней в руках ведро было, так херня всякая. Корефан мой херню на асфальт, а ведро — старой на голову. Оттянулись во-о так… Минут десять угорали: Петруха прикалывается, ногой по ведру лупит, старая там хренеет. Всяко потом контуженную в дурку свезли, если ей сразу крантец не пришел, от такого звона в ушах-то.

Наконец один попался, умный как Эйнштейн, мать его. Он дорогу и показал. Петруха его за это косячком угостить хотел, а тот завыпендривался, мол ему на работу. Какая работа, вечер уже? Ладно, фраер, бог тебя накажет. Спасибо, что показал. Без тебя мы бы уже по-всякому искать охренели.

Поперли мы, значит, прямой дорогой. За город куда-то, как умный дядька сказал. Чего он такой умный, хрен? Наверное, читал много.

Он сказал, что это на пустыре за Черным камнем. А про Черный камень, это самое, можно местных поспрашать. Ну заходим в микрорайон, а там бомж лежит. Друган мой его ткнул легонько, мол, вставай, к тебе уважаемые люди пришли. Тот встал, шары выкатил: вы че, ребята? вы кто? Омон в пальто! Вставай, бич, пошли, сажать тебя будем. У бича чего-то еще в башке было, он вроде как просек и базлает: не-а, други, вы не омон. Вы свои ребята. Че?! Петруха от этого урода охренел. Мы тебе, бомжара, не свои, у нас хаты есть, а тебе тамбовский волк кореш. Говорит и по ребрам тому, по ребрам… говори, браток, где Черный камень?

Ясно где, в п… А если по-правде? Ну налево, а потом прямо, там еще этот, ну этот самый, ясно? Гастроном, вот.

Спасибо, говорим, браток, выручил. Петруха как щенок радостный. Пришли, орет. Ну, разбили о бичевскую голову бутылку, чтоб не зазнавался, не строил из себя нормального человека, и пошли — сначала налево…

К цели, к цели! Целый день таскались, без еды, без баб, без закуски, без ничего, даже без этого самого, как его? — ну вы поняли в натуре, о чем базар.

Видим — Камень. В натуре черный. Гадом буду, если не он.

Он. Точно он. А за ним пустырь. Здоровенный. А на пустыре ничего. Ни хрена. Ни этого самого. Эйнштейн, сука, картину погнал. Прикалывался, наверное. Петруха специально проверил: пустырь огромный, а на нем ничего.

Во бля!

Рассказ о Боге

Стоял обыкновенный день с привкусом утомленности и безделия. Наступил простой, неминуемый, до усталости в руках и перед глазами заурядный полдень, какие обычно и случаются в не отыскавшей себя жизни. Летнее и теплое небо висело над городом. Двигаться было лень, а проповедник еще и разговаривал.

— Я пришел рассказать вам о Господе, — порадовал он.

Он поправил клок волос, невовремя загородших от взгляда неестественно скромный, без признаков святости, светло-серого цвета лоб.

Стадион молчал, а люди толпились. Нормальные люди за редким, безумно редким, но оттого не менее метким исключением из погрязшей в себе нормальности. Например, метким исключением выдался святой проповедник Джонсон, объездивший мир со своим словом о Боге.

Вспотевшие тела волновались. Поговаривали, что Джонсон умеет исцелять праведных и жестоко карать грешных. Без слов, за счет довлеющей силы внутреннего стержня. Все полагали себя праведными и больными. Пришедшие надеялись и строили планы на завтрашнее время, хотя по виду казались здоровыми. Все как один, и здесь уж без исключений. Особенно щеголяли здоровой упитанностью мужчины, женщины и их дети в первых рядах. Если они сумели пробиться в эти места, то могли обойтись без исцелений, могли обойтись без многого, например, без святого проповедника Джонсона.

Рядом с ним высился столик, на котором дремотно покоился футляр мягко-коричневого окраса. Как можно незатейливо догадаться, внутри футляра заключался предмет. Джонсон имел о нем представление. Народ же ничего не знал и знать не хотел, радуясь собственной лукавой заинтригованности.

Человек, между прочим, говорил: «Итак, всякого, кто исповедует меня перед людьми, исповедую и я перед отцом моим небесным; А кто отречется от меня перед людьми, отрекусь от того и я перед отцом моим небесным; Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч; Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня; И кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее», напомнил Джонсон внимавшим, притихшим, насупленым…

В тишине он продолжил, невозмутимо и мягко: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если б повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твою или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в гиенну огненную.»

Джонсон говорил еще долго. Например, он заметил, слегка вздрогнув голосом: «Тогда начал он укорять города, в которых наиболее явлено было сил его, за то, что они не покаялись. Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные вам, то давно бы они покаялись; Но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвегнешься; ибо если бы в Содоме явлены были силы, явленные тебе, то он оставался бы до сего дня; Но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе.»

Джонсон говорил много чего, одно серьезней другого и все невесело. Такой он был — невеселый. Зато спокойный, весомый, ЗНАЮЩИЙ…