Очерки Крыма

Солдату почему-то казалось, что у Крым-Гирея было семьдесят семь жен, и что около стен было построено им семьдесят семь Нумеров, а главная его жена (опять-таки Марья Потоцкая) жила в сохранившимся до сих пор павильоне посреди двора. На дворе есть несколько прекрасных абрикосовых и миндальных деревьев, может быть, сверстников не одного Гирея… Около гаремного дворца возвышается высокая деревянная башня, прозванная Соколиною. Уверяют, что на эту башню дозволялось всходить одалискам — любоваться на соколиную охоту ханов.

Больше всего остатков старинной живописи и старинной утвари сохранилось в ханской мечети. Дворец так часто был разрушаем войною и пожарами, что почти ничего не осталось в первоначальном виде. В 1836 г. он сгорел почти дотла; наконец, в севастопольскую войну он был обращен в военный госпиталь, а это стоит и Миниха, и пожара вместе. Его, конечно, старались реставрировать по уцелевшим остаткам, и даже нарочно посылали знающих караимов в Константинополь запастись старинной восточной мебелью и другою утварью для дворца; но, надо признаться, наши реставраторы совершенно не поняли двух восточной живописи, и своими отчетливыми, свежими и яркими узорами совершенно удалились от сливающейся и перепутывающейся пестроты восточного арабеска, в котором трудно уловить отдельную черту, отдельную краску.

Персидский ковер — вот тип восточной колористики и восточной узорности. На хорах ханской мечети уцелели остатки настоящей татарской живописи; там вообще больше старины, чем во всяком другом месте дворца. Даже цела весьма интересная изразцовая стена, чрезвычайно прочной работы. Признаться, я никогда до сего времени не видал внутренности мечети, и так как крымские мечети вообще отличаются крайнею теснотою и бедностью, то мне любопытно было взглянуть на этот, сравнительно блестящий, образчик татарского зодчества.

Общий характер внутренности мечети — простота и прозаичность — более всего напоминает лютеранскую церковь. Огромная, почти темная зала с хорами, вся устланная старыми персидскими коврами, составляет мечеть. С потолка спускаются паникадила самой девственной простоты: широкие, деревянные треугольники со стаканчиками и подсвечниками, весьма пыльные и некрасивые. Вдоль передней стены, увешанной хартиями, низенькие табуреточки с закрытыми Коранами и ряд больших медных подсвечников, расставленных саамы несимметричным образом. Посредине этой стены небольшой альков, и в нем какая-то загадочная святыня: три медные шара с занавесочками; трудно, впрочем, понять, что именно… Ясно только, что это центр молений. Самая красивая вещь в мечети — это кафедры из резного ореха, весьма высокие и крутые, похожие на обыкновенные лютеранские и католические. Путеводитель мой объяснил мне, что "с этих лестниц, ваше благородие, кураны читают". — Какие куран? — "А вот у них по скамеечкам кураны понакладены, все равно, как у нас Евангелие", — объяснил солдат. — "Ты бывал, когда служат?" — спросил я. — "Вота! У них ведь часто служба; кажночасно только не подолгу. Какие слова и понять можно: тоже это «господи-помилуй» и «аллилуйя», как у нас. А больше всего кланяются.

Закончили мы ханскою усыпальницею. Она рядом с мечетью, в общей связи двора… Через узенькую калиточку входишь в весело цветущий миндальный садик, с жужжащими пчелами и густою зеленою травою… Среди этой травы стоит несколько высоких каменных гробов с каменными чалмами в головах. Но это только придверники. Из садика вы входите в сырую и пустую, круглую башню, засаженную гробами… Тут уже мрачно и гнило. Тут не одни чалмы, тут и каменные женские шапочки над гробницами ханских жен… На каждом гробу неизбежный стих из Алкорана. На некоторых иссечены какие-нибудь вооруженья; на Менгли-Гирее, например, грозная тяжелая сабля. Гробницы стоят враздробь и вообще находятся без всякого призора. Некоторые даже разбиты. А между тем, по остаткам разноцветных повязок на шапочках и чалмах заметно, что еще не очень давно какая-нибудь верная рука воздавала почесть покойникам. Пообедал я у коменданта дворца г. Ш., гостеприимство которого пользуется заслуженною репутациею во всем Крыму. А между тем, у ворот уже стояли оседланные лошади, и проводник-цыган, терпеливо скорчившись на солнечном жару, ожидал моего выхода.

IV. Мертвый город

Цыганская слобода. — Успенский скит. — Чуфут-Кале и его древности. — Иосафатова долина.

Ходко и горячо пошла коротенькая, словно вся собранная сама в себя, татарская лошаденка; мой проводник и переводчик цыган, желавший, во что бы то ни стало, сойти за татарина, а если можно, то и за русского, не совсем поспевал за мною, чему я был очень рад. Как все путеводители ex professio, он врал так много и так глупо, и так не во время, и с такой идиотскою самоуверенностью, что совершенно отравлял наслаждение созерцания и спугивал хорошие мысли. К тому же, татарский язык был бы для меня, без сомнения, понятнее, чем эта русская беседа цыгана.

Вот так дорога! Она заставляет серьезно задуматься человека, развращенного вагонами железных дорог. Что это дорога — отрицать нельзя; все идут по ней и даже едут, и по сторонам дома, сады. Но в то же время, это, бесспорно, и ручей, и совершенно настолько же ручей, насколько дорога, если быть очень снисходительным. Странное дело, это не только ручей, но даже своего рода овраг — в этом опять не может быть ни малейшего сомнения для путешественника, обладающего зрением или даже одними ребрами. Тихо журчит дорога под копытами лошади, пробираясь живописно между камнями. Низенькие, длинные сакли, в трубу которых можно заглядывать с высоты моего седла, окаймляют эту дорогу-ручей, и вся внутренность их незатейливых дворов как на ладони передо мною… На заборах висят черные женщины в ярких лоскутах, голые дети… Это цыганская слобода Солончук;[16] хотя эти цыгане и магометанского закона, однако сумели отстоять от Магомета все свои языческие привычки; их сразу выберешь из какой хотите толпы татар. Деревенька лепится тесным, вытянутым рядом вдоль подошвы горных громад, которые едва только расступились в стороны и совершенно подавляют своею сплошною массою ничтожные клетушки из камешков и черепиц, белеющиеся в их ногах… Иногда видишь в середине двора оборвавшийся сверху утес или просто выступ скалы, в котором легкомысленный смельчак-человек успел уже выкопать и вырубить себе какой-нибудь сарай или подвал. Во многих местах видна черная копоть людского жилья на стенах этих диких скал. Человек не хочет уступить привилегию ласточке и стрижу, и угораживает свои гнезда там, где они гнездятся. Конечно, цыганам привольно жить в этой расщелине, где, должно быть, тепло и уютно, где так роскошно цветут деревья, защищенные от ветров надежною естественною оградою, где даже само жилище почти готов для человека. Но, признаюсь, несколько страшно смотреть со стороны человеку с воображением на это копошенье насекомых вокруг покоящейся могучей ступни, которая может раздавить их малейшим своим колыханьем. Горная теснина вдруг разделилась на две ветви, открыв впереди всегда очаровательную перспективу далеких гор; мы повернули направо, к Успенском скиту. Здесь тало еще глубже, еще поразительнее… Каменные стены пошли правильными бастионами и люнетами, выступая, округляясь, впадая, точно настоящие укрепления. Издали казалось, что ряды громадных круглых башен, тесно сближенных, стоят друг против друга сплошною оградою… Куда все ваши Севастополи и Портсмуты в сравнении с этими твердынями! Наверху торчат, в угрожающем положении, огромные серые камни, будто ждут своего назначения… Иногда они встречаются по скатам, то у самой дороги, то на половине горы, который где остановился… Некоторые сброшенные сверху громады глубоко вонзились углами в землю и, треснув, поросли травами и даже деревьями… Их дикая серая окраска как-то зловеще выделяется на фоне нежной зелени, доверчиво облепившей их кругом. Еще страннее видеть какое-нибудь молоденькое абрикосовое деревцо, все в цвету, вырастающее из рассеченной каменной груды обвала…

16

Салачик — теперь. с. Староселье под Бахчисараем.