Страница 42 из 61
– Проезжие часто чинят у Германика повозки и подковывают лошадей, – продолжала Береника, делая вид, будто не замечает слез, навернувшихся на глаза мальчика. – Германик – это кузнец. Возможно, кто-нибудь там даст Александру лошадь, чтобы съездить к отцу. Если отец успеет приехать до вечера, он расскажет господину правду о тебе. – Береника оглядела Клеона: – Теперь ты опять такой же, каким я видела тебя в первый раз. Только волосы взлохмачены. Дай-ка я тебя причешу. – Сняв с пояса гребенку, она пригладила волосы Клеона, потом обмыла ему руки и, опустившись на солому, разостлала кусок холста: – Поешь! Надо подкрепить силы. Вот лепешки, сыр, крутые яйца, ветчина и фляга с вином, – перечисляла она, выкладывая на холст еду. – Ну, чего ж ты плачешь?… Ешь! Сразу почувствуешь себя сильнее.
– Я был так одинок, – сдерживая слезы, сказал Клеон, – и ты пришла…
– Совсем ты не одинок: мы с Александром твои друзья… Конечно, ужасно потерять такого друга, как твой Лев. Брат говорит, что он был так умен, словно человек, только даром речи боги его не наградили.
Клеон перестал сдерживаться и заплакал:
– Он остался лежать в лесу, и волки его растерзают… Если твой брат мне друг, пусть он закопает Льва.
– Александра нет, он побежал за отцом. Как только ты поешь, я сама пойду в лес и похороню твою собаку или попрошу одного своего друга… Ну, съешь же хоть кусок окорока! Это поддержит твои силы. А они тебе будут очень нужны. – Девушка придвинулась ближе к Клеону и, хотя они были в эргастулуме одни, зашептала: – Тебе помогут уйти к Спартаку…
– Так, значит, правда?! Мардоний не солгал, что Спартак близко?
– Тшш!.. Если отец запоздает, я попрошу Гефеста – он что-нибудь придумает, чтобы оттянуть твое наказание. Ешь же, чтобы я успела пойти в лес и похоронить Льва.
– Ты найдешь то место по высокому кедру, что на опушке дубового леса… Хорошо, что ты мне все это сказала! А я уж думал сделать такое, чтобы меня скорее убили.
Береника с укором посмотрела на него:
– Разве мы знаем, что будет с нами через час?
– Так говорил и еще один мой друг… Теперь его, может быть, тоже убили…
– Ну вот, сейчас ты опять заплачешь! Ешь же скорее!..
Глава 9. Волнения в господском доме
Сцена в спальне отца расстроила Луция. Ему было неприятно, что он не сумел восстановить справедливость, как обещал Гаю, а главное – что отец все еще обращается с ним, как с мальчишкой, хотя он, если бы мог распоряжаться, вел бы хозяйство гораздо разумнее, чем отец.
Как большинство римлян, Луций считал, что раб – существо низшего порядка, но бессмысленная жестокость претила ему, она была невыгодна и, следовательно, глупа. Стремясь отделаться от неприятного чувства, Луций направился в библиотеку. Как всегда, вид этой комнаты помог ему вернуть утраченное душевное равновесие.
Чтобы предохранить книги от южного жара и сырости севера, библиотека была расположена в восточной части дома. Под высокими окнами, обращенными на восход, раскинулся розарий. Каждого, кто в утренний час входил в эту комнату, охватывало ощущение свежести и покоя. Окна по утрам были широко распахнуты; благоухающий ветерок колыхал сдвинутые в сторону шелковые занавеси и шуршал в развернутых папирусах на длинном столе, за которым молча трудились рабы, приводя в порядок отложенные библиотекарем свитки. При входе Луция все встали. Библиотекарь с поклоном подошел к молодому хозяину.
– Не прерывай свою работу, – остановил его Луций, – я сам найду что нужно.
Молодой человек направился к одному из шкафчиков, которые, вперемежку с высокими наполненными свитками корзинами, стояли вдоль стен. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в библиотеку вбежала одна из рабынь Фульвии:
– Ты здесь, господин?… Мы ищем тебя по всему дому и саду. Госпожа приказала, чтобы ты немедленно шел к ней.
«Опять какая-нибудь история с Гаем!» – подумал с досадой Луций, направляясь к лестнице на второй этаж.
Он не ошибся: рабыня привела его в спальню Гая; тут, кроме нянек, хлопотали чуть ли не все служанки Фульвии. При входе старшего сына она трагическим жестом указала на кровать, где, уткнувшись в подушки, рыдал Гай.
– Не знаю, что делать с этим ребенком! Никак не хочет успокоиться. Поговори хоть ты с ним…
– Что с тобой, Гай? – спросил Луций, подходя к кровати брата. – Почему ты плачешь?
– Хочу сицилийца! – закричал малыш. – Это мой раб!.. Отец подарил его мне!.. Как смели его увести? Как смели убить мою собаку?… Хочу… чтобы этого… Мардония… – всхлипывал он, – распяли на кресте…
Луций посмотрел на мать. Она ответила ему беспомощным взглядом:
– Вот так с самого утра, с тех пор, как принесли его из ванны. Я уже ходила к отцу, просила его за этого раба, но он непреклонен. Непреклонен! – повторила Фульвия с жестом отчаяния. – Твердит, что теперь дисциплина особенно необходима. Как будто какая-то дисциплина важнее здоровья ребенка! Ну, пусть даже этот пастух-сицилиец провинился в чем-то ужасном…
– Ни в чем он не провинился! – перебил ее Луций. – Я видел мальчика. Горе его непритворно.
– Но говорят, что старший пастух…
– Старший пастух убил собаку мальчика.
– Но она первая набросилась на них…
– Не потому.
– А почему же? – подняла брови Фульвия.
Луций оглянулся на рабынь:
– Я не публичный оратор. Мне не нужна аудитория.
Фульвия жестом приказала рабыням выйти.
– Так почему же он убил эту отвратительную собаку?
– Потому что он вор. Из рассказа сицилийца – правда, совершенно бессвязного – я понял, что старший пастух похищал ягнят… вероятно, с целью продажи – это мое предположение, – а собака сицилийца его поймала.
Гай притих, прислушиваясь к разговору брата с матерью. При последних словах Луция он снова начал кричать:
– Хочу, чтобы старшего пастуха распяли!..
– О боги!.. – Фульвия прижала пальцы к вискам. – Я не в силах это вынести! Я сойду с ума!.. Неужели действительно ничего нельзя сделать с этим старшим пастухом?… Я уверена, что мальчишка-сицилиец колдун. Я поняла это, как только взглянула на него. Он околдовал отца, и тот купил его и совершенно ненужную собаку, околдовал Гая, теперь – тебя… Я требую, чтобы ты успокоил Гая или поговорил с отцом. Пусть он прикажет выпустить мальчишку, а этого Мардония… или как там его… бичевать. Иначе колдун погубит нас всех.
– Приведите сицилийца, – рыдал Гай, – а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…
– Хорошо, я сделаю еще одну попытку… – Луций пошел было к двери и остановился: – Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом![99] Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.
Гай озадаченно посмотрел на брата:
– Я еще маленький.
– Это не оправдание! – строго сказал Луций. – Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.
– Да, – вздохнул Гай, садясь в постели, – я попробую.
– Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.
Гай, кряхтя, слез с кровати.
– Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.
– Отлично, – сказал Луций. – В таком случае, я иду.
Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль – напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».
Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).
– Что там еще? – сердито спросил он, когда Луций заглянул в дверь.
99
Два консула были верховными правителями в Римской республике. Они избирались сроком на один год.