Страница 58 из 63
— Мой юный друг, как всегда, горячится, — продолжал обходительный Шрамов. — Дело ведь не в слове, дело в явлении. Представьте себе, дорогой мой Василий Павлович, что тоненьким, очень длинным шилом вы стараетесь проделать дырку в некоем ящике, о котором вы абсолютно ничего не знаете — ни размеров его, ни материала, из которого он сделан, ни тем более его содержимого. Вы увидите кое-чего мы все-таки достигли, но действуя скорее как знахари, колдуны, шаманы, нежели как уверенные в себе ученые, подводящие под каждый свой шаг солидные математические выкладки. Вот почему, когда я услышал, что совсем рядом, буквально в двух шагах, в соседнем корпусе нашего разлюбезного института существует человек ваших наклонностей… Ваши увлечения, все эти коллекции, гербарии…
— Гербарии? — переспросил я. — Тут какая-то ошибка. Никаких гербариев у меня нет.
Я видел, как они переглянулись. Встречая их иногда на общеинститутских совещаниях, я немного представлял себе истинное распределение ролей в этом дуэте. Массивный, шестидесятилетний Шрамов был, так сказать, благодушным патриархом, а худой, издерганный Листовский — душой и энергией лаборатории. Как часто бывает, обходительность приносила успех там, где упрямство и напор ровно ни к чему не приводили.
— У вас — нет — гербариев? — переспросил старик, как будто это обстоятельство казалось ему самым важным в предстоящем опыте.
— Ни единого. Я наблюдаю за бабочками, веду дневник, рисую, у меня есть цветные фотографии… Подобрались и некоторые книги, иные — очень редкие… Все, естественно, тоже о бабочках. Но вот гербариев у меня нет. И могу сказать абсолютно твердо; я не убил ни одного самого дохленького мотылька.
— Вы, надеюсь, не индуист? — чрезвычайно мягко спросил Шрамов. При этом он поощряюще улыбался: мол, ничего особенного, с кем не бывает…
— Нет, — сказал я. — Религия здесь ни при чем. Просто мое эстетическое чувство не нуждается в приправе смерти… Умертвить насекомое, наколоть его на булавку, хранить по десятку штук в пыльных коробках и потом все это называть красотой? Нет, благодарю покорно.
— Ффу, — сказал профессор, — сначала вы испугали меня, а теперь я как никогда ранее уверен, что мы на правильном пути. Любая страсть, любое душевное движение находит свою опору в телесном и, в свою очередь, оставляет на нем след.
Прямо перед моими глазами была серая стена с приборной доской чуть поодаль. За стеной, как я уже знал, помещалась комнатка, называемая оранжереей. Собственно, сама оранжерея была очень мала, размером с приемник или крупный магнитофон. Там, за стеклом, укрепленным никелированным железом, на почве, поросшей низкой травой, жили кузнечик, стрекоза, жук-носорог и несколько бабочек. Нагревательные приборы поддерживали в стеклянном ящике нужную температуру. Кроме того, к нему подводились два кабеля, которые были соединены со стеклянными стенками мелкой сетью латунных припаев.
Когда я в первый раз увидел все это, я поторопился показать свою проницательность.
— Датчики! — авторитетно сказал я. И тут же пожалел. Листовский так и впился в меня своими трезвыми, тяжелыми глазами.
— Вы, стало быть, разбираетесь в этом?
Пришлось идти на попятный.
— Откуда! Я плановик. Моя сфера — экономика. Чуть-чуть понимаю в насекомых, больше всего в бабочках… А все генераторы-дегазаторы…
Плечистый блондин лаборант засмеялся и сказал с видом экскурсовода:
— Тут и понимать-то нечего. Мы наблюдаем особь в свободном движении, то есть в относительно свободном — в прыжке, даже в полете, насколько позволяют габариты оранжерейки. На спинку подопытному экземпляру помещается микротранзистор, чуть больше булавочной головки. А так как сигнал его по необходимости очень слаб, мы наловчились ловить его почти у самого выхода.
Тогда же я спросил, почему, собственно, объектами опыта были выбраны насекомые, а не собака, не лягушка, наконец?
— Потому, видите ли, — сказал мне с покровительственным видом лаборант, что «легче» не всегда означает «убедительнее». У собаки, кошки, лисицы то же зрение, тот же слух, та же реакция осязания, обоняния, что и у нас. Грубо, конечно. А у кузнечика уши в ногах. Можете себе представить, как слышат такие уши?
— Понятно, — сказал я. — Вопросов больше нет.
Но Листовский всегда хотел, чтобы за ним оставалось последнее слово.
— Может быть, вас интересует, почему мы отобрали именно эти экземпляры насекомых, а не какие-нибудь другие? — спросил он. — Это тоже довольно просто. Проконсультируйтесь у многоуважаемого профессора, он вам пояснит: из человеколюбия. Да, да, как ни странно это звучит. В науке тоже есть свои суеверия. Считается почему-то, что почувствовать себя бабочкой — хорошо, морально, нравственно, а почувствовать себя шмелем или, например, дождевым червем — неморально, безнравственно, страшно.
— Не вижу принципиальной разницы, — сказал я.
— Вы решились бы почувствовать себя пауком? — спросил меня профессор, кажется, задетый за живое. — Пауком, сосущим кровь у мухи?
— Почему бы и нет? — Я пожал плечами.
— Перестаньте! Это даже представить страшно. Нет, давайте начнем с нуля, с азов, чтобы потом, потихоньку-полегоньку, добраться и до этих аттракционов мужества…
И вот меня усадили в массивное кресло, накрыли колпаком, обвесили браслетами и перепеленали ремнями.
— Для первого раза — всего только мелочь, прикидка, — ворковал Шрамов. Режим, можно сказать, простейший. Сейчас там, в оранжерее, задернут шторы, понизят температуру. Для бабочки «глория рексус» наступит ночь, как, впрочем, и для ее соседей. Глубокая пауза — это для нас возможность акклиматизироваться, притереться, отрегулировать поток информации, упорядочить его в соответствии с вашим самочувствием. Затем, в самый удобный для нас момент, будет включен точечный источник света, всего в полуметре от стеклянной стенки. Как только «глория рексус», устремившись к огню, сорвется с места, опыт будет прерван. Мы ни разу не доводили его до мгновения толчка о стекло, потому что при нашем малом знании не можем гарантировать последствия… Итого, в общей сложности, вы пробудете бабочкой (или, если хотите, пробудете в бабочке) всего около десяти — пятнадцати секунд…
Сотрудница в белом халате поднесла мне стакан с какой-то жидкостью.
— Это совершенно безвредно, — сказал Шрамов, невольно понижая голос, как будто я был больным, а он доктором. — Что-то вроде конфетки перед взлетом самолета. Некоторые наши пациенты чувствовали тошноту и головокружение. К тому же нам надо для полноты картины ослабить ваш контроль над собой. Ослабить, так сказать, выборочно, потому что память ваша не должна подвести — мы твердо на нее рассчитываем.
Но в том-то и дело, что память здесь была ненадежным помощником. Больше трех часов я докладывал в тот первый раз все, что испытал за четырнадцать секунд. Они записывали меня на магнитофон, они сопоставляли рассказанное с показаниями приборов, зафиксированными на перфокартах и лентописцах, они, как сверхпридирчивые следователи, вновь и вновь набрасывались на меня с распросами о самой пустячной, третьестепенной подробности, и все-таки я мало, очень мало мог им объяснить. Мир, в котором мы жили, был не похож на то, что я ощутил, и точно так же наши слова не подходили для обозначения не нашей реальности. Тяжести там не было, не было верха и низа, не было цвета, точнее был один, синевато-лазоревый оттенок, в котором сумрачно рисовались пятна без четкого контура, и еще был шум, как бы жужжание или шипение, доносящееся со всех сторон, а потом вдруг плавно и нежно и очень-очень медленно выплыла фиолетовая точка, далеко-далеко в стороне, впереди, вверху, только вдруг оказалось, что это низ, страшный, неостановимый низ, бездна, падение, и оно растет, увлекает, тащит, уже не падение, а ослепительный вопль, жуткий, леденящий, безостановочный, и уже ничего, кроме вопля, когда все членики тельца сотрясаются, рвутся, готовые развалиться, отлететь друг от друга…
Так я рассказывал, растирая руки после слишком жестких перетяжек, а Листовский, едко прищурившись, попыхивал сигаретой и все стремился уточнить: какие пятна, какой цвет, что значит — вопль, уж не человеческий ли голос я слышал?