Страница 4 из 76
Несомненно, курсы, которые я начиная с 1945 года читал в Сорбонне и, после 1956 года, в университете Чикаго, заставили меня ощутимо сократить мою литературную деятельность; в особенности потому, что я решил писать прозу (как и «Дневник», а позднее «Автобиографию») на румынском языке. С этих пор после окончания романа-фрески «Ночь накануне Ивана Купалы» (впервые появился во французском переводе: «Foret interdite»[1]) я написал только маленькие романы и фантастические новеллы.
Следовало бы сказать о моей приверженности к фантастической прозе. В «Дневнике», а также в нескольких статьях я прокомментировал то, что дерзнул бы назвать моей концепцией фантастической литературы, которая отличается, например, от концепции немецких романтиков, Эдгара Аллана По или X. Л. Борхеса. Было бы бесполезно пытаться здесь ее сформулировать. Достаточно упомянуть, что она идет в одном русле с моей концепцией мистического мышления и воображаемых миров, которые лежат в основе миров, параллельных обычному, и которые отличаются прежде всего другим временным пространством и опытом. Это, конечно, не означает, что фантастическая литература, которую я пишу, вдохновлена моими изысканиями в области сравнительной истории религий или может быть понята только читателями, овладевшими этими изысканиями. Не помню, чтобы я когда-нибудь пользовался мифологическими документами или их значениями, когда писал прозу. На самом деле сюжеты романов и новелл разворачивались передо мной по мере того, как я писал их. Параллельные миры, в которые вводит моя проза, были плодом творческого воображения, а не эрудиции или герменевтики, которой владел историк сравнительных религий.
У цыганок
В раскаленном трамвае было нечем дышать. Торопливо продвигаясь по проходу, он сказал себе. 'Гаврилеску, тебе везет! — в другом конце вагона у открытого окна оказалось свободное место. Он уселся, вытащил платок и долго утирал лоб и щеки. Потом засунул платок за воротник, обернул им шею и принялся обмахиваться соломенной шляпой. Старик, сидевший напротив, внимательно его разглядывал, будто силился вспомнить, где они встречались. На коленях у старика покоилась жестяная коробка.
— Ну и жарища! — обратился он вдруг к Гаврилеску. — Этакого пекла с тысяча девятьсот пятого года не было!..
Гаврилеску, продолжая обмахиваться шляпой, кивнул.
— В самом деле жарко. Но образованный человек все переносит легче. Вот, например, полковник Лоуренс. Вы что-нибудь знаете о полковнике Лоуренсе?
— Нет.
— Жаль. Я тоже мало о нем знаю. Войди он сейчас в трамвай, непременно пристал бы к нему с расспросами. Люблю побеседовать с образованными людьми. Надо думать, милостивый государь, те юноши были студентами. Студентами, весьма преуспевшими в науках. Мы вместе ждали трамвая, и я слышал их разговоры. Они говорили о некоем полковнике Лоуренсе и о его приключениях в Аравийской пустыне. Какая же у них память! Целые страницы из книги этого полковника читали наизусть. Одна фраза мне особенно понравилась, прекрасная фраза — о зное, которым встретила полковника Аравийская пустыня. Зной ударил его по темени, ударил его, как сабля… К сожалению, не помню слово в слово… Ужасный аравийский зной ударил его, как сабля, и он потерял дар речи.
Кондуктор выслушал с улыбкой всю тираду и протянул Гаврилеску билет. Гаврилеску, водрузив шляпу на голову, принялся шарить в карманах; бумажник не находился.
— Прошу прощения, — пробормотал он.
Постоянно забываю, куда его положил.
— Ничего, — сказал кондуктор с неожиданной доброжелательностью. — Время у нас есть. До цыганок еще не доехали…
И, повернувшись к старику, подмигнул. Старикан вспыхнул, обеими руками вцепился в свою жестяную коробку. Гаврилеску протянул банкноту, кондуктор, улыбаясь, отсчитал ему сдачи, а старик все шипел:
— Позор! Безобразие!
— Все говорят… — сказал Гаврилеску, снова обратив в веер свою соломенную шляпу. — Кажется, там и правда красивый дом, а какой сад!.. Что за сад!.. — повторил он и восхищенно покачал головой. — Поглядите, вот он, уже виден! — И Гаврилеску прильнул к окошку, чтобы разглядеть сад.
Кое-кто из мужчин будто ненароком приник к окнам. Но старик сурово глядел прямо перед собой, продолжая твердить:
— Позор! Следовало бы запретить!
— Там старые ореховые деревья, — продолжал Гаврилеску, — потому такая тень и прохлада. Говорят, деревья грецких орехов дают тень, только когда им за тридцать. Не знаю, правда ли7
Старикан будто не слышал. Гаврилеску повернулся к соседу, задумчиво глядевшему в окно:
— Там старые орехи, им не меньше пятидесяти. Потому так тенисто. В этакий зной приятно. Счастливые люди…
— Счастливые женщины, — поправил его сосед, не поворачивая головы. Там живут цыганки.
— Вот-вот, и я слышал, — подхватил Гав-рилеску. — Я езжу этим трамваем три раза в неделю. И даю вам честное слово, не было случая, чтобы их не помянули, этих цыганок. Да видел ли их кто? Я все думаю: откуда они взялись-то?
— Это дело давнее, — сказал сосед.
— Уж двадцать один год, как они здесь, — перебил его другой пассажир. Когда я впервые приехал в Бухарест, эти цыганки уже здесь жили. Только сад тогда был много больше. Лицей еще не построили…
— Я ведь этим трамваем регулярно три раза в неделю езжу, — продолжал Гаврилеску. — К несчастью, я учитель музыки. Я говорю 'к не-счастью', потому что не создан для этого, — добавил он, силясь улыбнуться. — У меня артистическая натура.
— Так я вас знаю, — вдруг вступил в разговор старикан. — Ну конечно, вы Гаврилеску, учитель музыки. Лет пять-шесть назад вы учили играть на рояле мою внучку. А я-то думаю: откуда мне знакомо ваше лицо?..
— Да, это я и есть, — продолжал Гаврилес-ку. — Знаете, я даю уроки музыки и много езжу на трамвае. Весной, когда еще не так жарко и дует ветерок, даже приятно. Сидишь себе вот так у окошка и катишь мимо цветущих садов. Я уже говорил вам: этим трамваем я езжу трижды в неделю. Здесь только и разговоров что про цыганок. Вот я себя и спрашиваю. 'Гаври-леску, — говорю я себе, — ну предположим, это на самом деле цыганки, ну ладно, но откуда у них столько денег? Такой дом — настоящий дворец, сад со старыми орехами, да тут пахнет миллионами'.
— Позор! — снова крикнул старик и брезгливо отвернулся.
— Думал я и о другом, — продолжал Гаври-леску. — Если исходить из моего заработка — сто леев за урок, — чтобы получить миллион, надо дать десять тысяч уроков. Однако, видите ли, в действительности все обстоит гораздо сложнее. Допустим, я бы имел двадцать часов в неделю; все равно, чтобы заработать миллион, потребовалось бы пятьсот недель, то есть почти десять лет, и нужно было бы раздобыть двадцать учениц с двадцатью роялями. А летние каникулы, когда у меня остается две-три ученицы? А рождественские и пасхальные? Все эти потерянные часы потеряны и для миллиона. Так что тут надо говорить не о пятистах неделях по двадцать часов в каждой и не о двадцати ученицах с двадцатью роялями, а о много-много больших цифрах!
— Совершенно верно, — отозвался кто-то из соседей. — В наши дни уже не учатся играть на рояле.
— Ах! — вскричал вдруг Гаврилеску, ударив себя по лбу. — Чувствовал я, что чего-то не хватает. Портфель! Я забыл портфель с партитурами. Заговорился с мадам Войтинович, тетушкой Отилии, и забыл портфель… Вот незадача!.. — добавил он, вытащил платок из-за воротника и спрятал его в карман. — По этакому зною тащись, Гаврилеску… — Он с отчаянием озирался, будто ждал от кого-то помощи. Потом решительно встал и, пробормотав: 'Был рад с вами познакомиться', снял шляпу, слегка раскланялся и быстрыми шагами направился к вы-ходу.
Едва дождавшись остановки, Гаврилеску спрыгнул с подножки трамвая. Улица вновь дохнула на него зноем, запахом расплавленно го асфальта. Он с трудом перешел на другую сторону, бормоча себе под нос: 'Держись, Гав-рилеску! Уж не стал ли ты сдавать? Видно, склероз, теряешь память. Повторяю. держись! Не имеешь права! Сорок девять лет для мужчины не возраст… Но такая его охватила усталость, такое изнеможение, что он рухнул на скамейку прямо на солнце. Вытащил платок и принялся утирать лицо. 'Кажется, нечто похожее со мной уже случалось, — подумал он, пытаясь себя подбодрить. — А ну припомни, Гав-рилеску, напряги память. Где это было? Ты вот так же сидел на скамейке, тогда у тебя совсем не было денег. И тоже стояло лето, только не такое жаркое… Он оглядел безлюдную улицу — дома с закрытыми ставнями, с опущенными шторами казались пустыми. 'Люди разь-ехались на курорты. Не сегодня завтра уедет и Отилия', - подумал он. И вдруг вспомнил: зто было в Шарлоттенбурге; как и сейчас, он сидел на скамейке, залитой солнцем, только тогда в животе и в кармане у него было пусто. 'Если ты молод и артист, все переносится лег-че', - подумал он. И поднялся, сделал несколько шагов, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая, — в движении не так жарко. Он вернулся, прислонился к дому, снял шляпу и стал обмахиваться.
1
«Заповедный лес», изд-во Галлимар, 1955