Страница 20 из 21
Однако если чтение французских газет в конце концов заставило меня поверить, что Германия в итоге сложит оружие, то новости из России тревожили меня все более. Огромные потери, которые несла русская армия, провоцировали забастовки в тылу, дезертирства с передовой, бунты в городах и подстрекательские речи в Думе. После серии скандалов, виновником коих был Распутин, убийство последнего явилось фатальным ударом по монархии. Трон пошатнулся, даже преданные царю генералы потребовали от него отречься от престола в пользу своего брата, Вел. кн. Михаила. Узнав об отречении Николая II, его отъезде из Ставки и интернировании в Царском Селе, образовании Временного правительства и узурпации власти большевиками во главе с Лениным, я была столь ошарашена, как если бы вся Россия со своими палатами, храмами и погостами обрушилась на мои плечи. Здесь же, в Париже, артистическая жизнь не замирала ни на мгновение. На взгляд отсюда, даже падение Николая II и метаморфоза Российской империи, преобразовавшейся в социалистическую демократию, выглядели не более чем политическими перипетиями.
Отречение Николая возымело место 15 марта 1917 года[25], а два месяца спустя, как ни в чем не бывало, в театре «Шатле» шел потешный балет «Петрушка», созданный шестью годами ранее. Постановка этой «фантазии» вызвала бурю протеста, на фоне которой раздались лишь несколько восторженных голосов. Пока во Франции обсуждали уместность столь радикальной постановки, подстрекаемые Лениным большевики завязали переговоры с Германией. Говорили, что новые хозяева России готовы были предать союзников. Подписание большевиками сепаратного мира в Брест-Литовске, случившееся в марте 1918 года, было воспринято мною как увесистая пощечина. С этого дня мне стало казаться, что мои юные ученицы глядят на меня с презрением, как будто мое происхождение делает меня сопричастной постыдному кульбиту моих соотечественников. Крошка Арлетт Флютье прошептала как-то утром, избегая смотреть мне в глаза:
– Нехорошо, что русские бросили Францию, оставив ее лицом к лицу с врагом!
Я покраснела, как будто меня поймали с поличным, и возразила своей ученице:
– Это сделали не русские! Это сделали большевики!
– Да разве большевики – не русские?
– Они были русскими. Но больше таковыми не являются. В любом случае я не имею с ними ничего общего!
Ну, я, кажется, убедила мою прелестницу. Понадеялась, что хоть чуть отдохнем от политики… Как бы не так! Удар следовал за ударом: пересылка Государя в Сибирь – сперва в Тобольск, затем в Екатеринбург; первые сражения белых волонтеров с Красной армией, крохотные искры надежды, сменяющиеся черными приступами отчаяния, и, наконец, истребление Царской семьи оголтелыми псами советского режима. Перед лицом такой трагедии я, как и все русские эмигранты здесь, во Франции, почувствовала, будто меня ампутировали от моей живой сущности. И главное, что в тот момент никакой «моральный протез» не мог бы поддержать меня в этом увечье. Заключение перемирия 11 ноября 1918 года вызвало во Франции взрыв радости. Но я не могла в полной мере разделить этот праздник со всеми – в нем был налет какого-то лукавства. Дальше – новый удар: 14 июля 1919 года Русскому легиону не позволили пройти победным маршем вместе с союзниками, хоть и сражался он бок о бок с французской армией до конца, невзирая на постыдный Брестский мир. Но вместе с тем – не удивительно ли? – при том, что французы укоряли русских за то, что те бросили их в критический момент, они по-прежнему чтили русских артистов, которые развлекали их в годину испытаний.
Эмигрировавшая в 1920 году Матильда Кшесинская, решительно накрепко привязанная к Императорской семье, вышла замуж на следующий же год за царского кузена, Вел. кн. Андрея Владимировича. Мне как раз тогда удалось повидать ее; все мелкие разногласия, имевшие место в прошлом, оказались забытыми в один миг. Великодушная Матильда благословила меня на продолжение преподавания классического танца, да еще и прислала мне нескольких юных учениц. Все они принадлежали к семьям, изгнанным большевистской революцией с родной земли. Большая часть этих эмигрантов новой волны – монархистов и либералов, скептиков и оппортунистов – жила одною надеждой на скорое возвращение на родину, которая в конце концов будет очищена от canaille rouge[26].
С каждым днем я все более сближалась с этим маленьким кругом ностальгирующих изгнанников. Я, редко посещавшая церковные службы в Санкт-Петербурге, неизменно приходила каждое воскресенье утром в православный храм на рю Дарю – не столько ради самой службы, сколько затем, чтобы слушать вокруг себя родную речь моей страны. Я долго была не в силах до конца поверить, что потеряла ее, как вдруг поняла, что утратила ее окончательно, когда в конце декабря 1922 года волею большевиков на смену чудеснейшей, легендарной Святой Руси пришло нечто бредовое, называемое абсурдной аббревиатурой из четырех букв – С.С.С.Р., – не внушающей ни исторического, ни сентиментального отклика! И парижские журналы и газеты не увидели ничего скандального в этом «светском крещении»! Расставшись с так разочаровавшей меня французской прессой, я подписалась на выходившую в Париже ежедневную газету либерального направления «Последние новости», чтобы быть в курсе всего того, что происходит как во Франции, так и в России. Позже я подписалась еще на одну русскую газету – «Возрождение», правого толка. Когда я читала эти газеты, я чувствовала себя исконно русскою; выглядывая в окно, я вновь оказывалась во Франции. И скажу, соврать вам не боясь, эти путешествия туда и назад отнюдь не заключали в себе что-то неприятное. В итоге я согласилась с тем, что эта дилемма будет сопровождать меня до последнего вздоха. Нужно признать: моя родина – это не Россия, которую я покинула вполне по доброй воле, но и не Франция, где я живу уже более десятилетия, но некая ирреальная страна без границ, без традиций и без будущего: эмиграция.
Начиная с 1926 года Сергей Дягилев ставит балет за балетом на сцене театра Сары Бернар, и неизменно с прежним успехом; но не где-нибудь, а на сцене «Гранд-опера» он поставил «советский» балет «Стальной скок» на музыку Прокофьева (хореография Леонида Мясина); в главной роли выступил молодой танцовщик Серж Лифарь, который приводил меня в истинный восторг всем тем, что творил на сцене. Все же, как ни аплодировала я новому корифею, я мысленно упрекала его в том, что он отдал свой талант произведению, порожденному ненавистным ленинским режимом. На следующий год Сергей Дягилев, завершив свой сногсшибательный сезон в Париже, отправился в Лондон, где чаровал англичан в «Ковент-Гарден», а затем в свой любимый город – Венецию. Там он вскоре и скончался в июле 1929 года; согласно желанию покойного, его похоронили на острове Сан-Микеле, последнем приюте венецианцев[27]. Не глупая ли мысль с его стороны? На месте Дягилева я остановила бы свой выбор на Франции. Какое-то время я думала, что с исчезновением Сергея Дягилева истребится и вкус французов к хореографическому искусству. Однако очень быстро оказалось, что страсть к танцу способна пережить его самых ревностных служителей!
Мне стукнуло 56. Знаю, что мне никогда больше не выйти на сцену. И тем не менее я держусь неколебимого убеждения, что моя миссия не закончилась. Эта утешающая мысль приходит ко мне всякий раз, когда я вновь встречаюсь со своими учениками в незатейливой, запыленной студии на авеню Гурго. Когда я встаю, вытянувшись, как струна, подле моего старенького аккомпаниатора Саввы Николенко, который бренчит на все том же видавшем виды рояле, мною овладевает опьянение молодостью. Я упиваюсь царствованием над полусотней девушек и юношей всех национальностей: тут у меня и русские, и поляки, и итальянцы, и французы… Поскольку у них разная степень подготовки и разные познания в области хореографии, я разделила их на несколько потоков – в разные часы, но все в той же студии. Есть класс дебютантов, есть класс уже немного продвинутых, есть класс уже вполне зрелых, и я, конечно же, варьирую свое обучение в разных группах. Есть и несколько профессиональных балерин, которые по вечерам приходят ко мне заниматься. Все они слушаются меня, как если бы я была живым воплощением Мариуса Петипа. Я чувствую, что уполномочена говорить о нем, передавать моим ученикам секреты его искусства и помогать им совершенствовать движения, принадлежащие к великой классической традиции. Моя парижская студия, точно как когда-то санкт-петербургская, пропахла воском, канифолью, пóтом юных разгоряченных тел. Это – воздух, который служит мне пищей. И это – воздух, в котором я умру, истощенная. Я отмеряю приглушенным голосом ритм, отстукиваю его по полу тросточкой, точно так же, как это делали мастера балета прежде меня. Размышляя о своей судьбе, я с благодарностью думаю о том, что принадлежу к их породе и что, даже если я и не принимаю участия в спектаклях, выступая перед публикой, пробуждаю в новообращенных рождение страсти к танцу. Пока я буду чувствовать, что приношу пользу на этом славном поприще, я от дел не отойду.
25
По европейскому календарю. (Прим. пер.)
26
Красной сволочи (фр.).
27
Отметим такую деталь: авторы многих путеводителей по Венеции, упоминая о Сан-Микеле, называют только трех покоящихся там людей: Дягилев, Стравинский, Бродский! (Прим. пер.)