Женщина в гриме

Франсуаза Саган

Женщина в гриме

Жан-Жаку Поверу,

благодаря которому

история этой книги —

история счастливая.

В какой мере значимы могут быть для нас дела мирские? Дружба? Она исчезает, когда тот, к кому испытывают приязнь, погружается в бездну несчастья, или когда тот, кто испытывает приязнь, поднимается на вершину могущества. Любовь? Она слепа, недолговечна или преступна. Слава? А вдруг за нею кроется обыденность или злодейство? Богатство? Да можно ли считать благом подобный вздор? Остаются так называемые счастливые дни, которые изглаживаются из памяти под гнетом повседневных домашних забот и которые не пробуждают в человеке ни желания погубить себя, ни стремления начать жизнь сначала.

Шли последние дни лета, лета желтого и безудержного, необузданного, такого лета, которое заставляет вспоминать о войне или о раннем детстве; но в данный момент по синеватой водной глади каннского порта скользили косые и бледные солнечные лучи. Подходил к концу летний день, а на смену ему надвигался осенний вечер, и в воздухе витало нечто томное, золотое, великолепное, но безусловно тленное; получалось, будто эта красота обречена на гибель именно в силу своей избыточности.

На причале, где стоял «Нарцисс», гордость компании «Поттэн», готовясь поднять якорь, чтобы отправиться в свой знаменитый музыкальный осенний круиз, капитан Элледок и его старший помощник по обслуживанию пассажиров Чарли Болленже, замершие у трапа по стойке «смирно», похоже, не обращали внимания на всю прелесть уходящего мгновения. Они принимали оживленных пассажиров на борт судна, достаточно роскошного для того, чтобы оправдать неимоверную стоимость круиза. Реклама, висевшая во всех морских агентствах уже лет пятнадцать, была весьма многообещающей: вокруг эоловой арфы неведомой эпохи на лазурном фоне шел выведенный рукописным шрифтом девиз, состоявший из пяти слов: «In mare te musica sperat», что не слишком придирчивый знаток латыни перевел бы так: «На море тебя ожидает музыка».

И действительно, на протяжении десяти дней человек, обладавший вкусом к музыке и средствами для удовлетворения такового, имел возможность совершить небольшой тур по Средиземноморью в обстановке изысканной роскоши и в обществе одного-двух знаменитейших на данный момент исполнителей, корифеев музыкального мира.

С точки зрения организаторов круиза – фирмы «Поттэн», а точнее, с некоей идеальной точки зрения, маршрут путешествия предопределял репертуар музыкальных произведений, а репертуар музыкальных произведений предопределял меню. Столь тонкие соответствия, поначалу не вполне четкие, стали мало-помалу превращаться в некий незыблемый ритуал, причем случалось и такое: если вдруг внезапно портилось говяжье филе «турнедо», то Россини обязательно сменялся Малером, а сами «турнедо» – баварской овощной смесью в горшочках. Нередко исполнители, в самый последний момент предупрежденные членами экипажа о капризах бортового рефрижератора или прибрежных рынков, испытывали своего рода нервное потрясение, что, впрочем, наряду со стоимостью круиза даже оживляло достаточно однообразное пребывание на борту. А стоимость эта, по правде говоря, составляла ни много ни мало девяносто восемь тысяч франков в классе «люкс», а в первом классе – шестьдесят две тысячи франков; при этом второй класс как таковой был на «Нарциссе» упразднен отныне и навек, чтобы пощадить чувства тех привилегированных лиц, которые оказались бы менее привилегированными, чем другие. И тем не менее «Нарцисс» всегда был заполнен до отказа: в схватку за каюты вступали за два года до рейса, и люди устраивались в креслах-качалках верхней палубы точно так же, как иные – на скамьях амфитеатров Байрейта или Зальцбурга: в среде меломанов и богачей ценились общий вид зрелища, звучание, запахи, а также изысканность повседневных вкусовых ощущений. Лишь радости пятого из чувств оставались факультативными, что, с учетом среднего возраста пассажиров, было даже предпочтительнее.

В семнадцать часов, когда посадка должна была уже закончиться, капитан Элледок мрачно хмыкнул, достал из жилетного кармана часы и с недоверчивым выражением на лице поднес сначала к собственным глазам, а затем помахал ими перед терпеливым и гораздо менее удивленным взором Чарли Болленже. Эти двое плавали вместе уже лет десять и приобрели привычки почти супружеские, довольно странные, принимая во внимание их физические особенности.

– Спорим, Боте-Лебреш раньше семи не будет?

– Очень даже вероятно, – прозвучал в ответ мягкий, мелодичный голос Чарли Болленже, который вынужден был привыкнуть к лапидарному стилю своего начальника.

Внешность Элледока была настолько типичной для старого морского волка: мощное телосложение, борода, густые брови и походка вразвалку, – что это произвело надлежащее впечатление на компанию «Поттэн», невзирая на его исключительную неспособность к судовождению. После ряда кораблекрушений и многочисленных аварий его вчистую отстранили от рискованных океанских рейсов и определили на безопасные маршруты, на каботажные рейсы между портами, и теперь, стоя на полуюте прочного и хорошо оснащенного судна, с помощником, достаточно сведущим в вопросах судовождения и навигационных правилах, он уже, строго говоря, не имел возможности влипнуть в какие-либо неприятности. Патологическое самомнение, по непонятным причинам развившееся у Элледока с юных лет, вызывало доверие к нему у судовладельцев и автоматически порождало отсутствие инициативы, которую предполагает занимаемый им пост; тем не менее он культивировал в себе тягу к приключениям в стиле Конрада, ностальгию по отважным капитанам в духе Киплинга. А невозможность отдавать бесстрастным, но твердым голосом преисполненные романтики команды или подавать душераздирающие сигналы SOS постоянно давила на него тяжким грузом. По ночам ему снилось, будто он кричит в потрескивающий микрофон, находясь в самом центре циклона: «Долгота такая-то, широта такая-то, держимся хорошо… Пассажиры в безопасности… Остаюсь на посту…» Увы! Наступало утро, и приходилось слать депеши совсем иного рода: «Рыба оказалась некачественной, просьба сменить поставщика» или «Необходимо приготовить кресло для пассажира-инвалида». И это в лучшем случае… Использование «морзянки» стало у него до такой степени естественным, что, если он вдруг употреблял самый обычный предлог вроде от, до, для, это вызывало панику у подчиненных, в особенности у боязливого блондина Чарли Болленже.

Чарли родился в буржуазной семье, был гомосексуалистом и протестантом, и жизнь его представляла собой серию унижений, которые он переносил не то чтобы с радостью, но, по крайней мере, с кротостью; и, как это ни странно, в обществе высокомерного капитана Элледока, преисполненного тупой мужской нетерпимости, брюзгливой претенциозности, он приобрел ощущение стабильности, а отношения с этим человеком, будучи абсолютно платоническими, а это было именно так, непонятно почему придали ему уверенности в себе. Что же касается Элледока, который ненавидел по порядку коммунистов, иммигрантов и педерастов, то, как полагал Чарли, было чудом, что уже довольно давно капитан уживался с представителем этих последних.

– Наша драгоценная Эдма, – живо проговорил Чарли, – наверняка немного опоздает, однако считаю нужным доложить, что и наш великий Кройце пока еще не прибыл. Что же касается ожидания, то мы, увы, к нему привычны, мой дорогой командир!

Это был своего рода вызов, на который капитан Элледок ответил испепеляющим взглядом: он терпеть не мог этого «мы», которое все время навязывал ему Болленже. Всего три года назад капитан узнал, каков на деле моральный облик бедняги Чарли. Сойдя как-то на Капри, чтобы купить пачку табаку (хотя для него священным принципом было никогда не покидать борта корабля), он обнаружил своего помощника на Пьяцетте отплясывающим ча-ча-ча в наряде таитянской женщины на пару с мускулистым островитянином. Удивительно, но, испытав в первый момент отвращение и ужас, капитан ничего преступнику не сказал, однако с той поры относился к Чарли с боязливым презрением, смешанным с состраданием. Он даже с того дня бросил курить, повинуясь странному порыву, который не в состоянии был сам себе объяснить.