Должностные лица

Ушел в свою комнату. Сильно выдумано. Но пример все-таки у Шибаева есть. Из жизни. В противовес выдумке. Пропадет не тот, кого назначили вором, а как раз тот, кого назначат быть честным. В деле Шибаева именно так и есть. Сверху донизу и снизу доверху честному в его системе, от охранника до министра, делать нечего, он только дело провалит и ни одному конкретному человеку не даст пользы. Что должен делать честный на месте директора комбината? С ходу посадить двух начальников цехов, причем с конфискацией — Махнарылова и Вишневец-кую. Вслед за ними посадить завскладом готовой продукции, потом он и сам должен сесть, этим должен заняться Цой, в свою очередь Цоя должен посадить Лупатин, майора должен посадить… и так далее. Башлыка тоже должны посадить те, кто тянут его на повышение. А что после этого будет с комбинатом, с местной промышленностью? Кто пойдет на восемьдесят рублей, на сто, Прыгунов будет получать сто пятьдесят попробуй выпей, если жена его молодая на бензин больше тратит, Зябрева лишится должности, поскольку ее подопечные начальственные жены привыкли шубы брать за полцены. Не пора ли нам разобраться, что это за понятие «честный человек» — перед кем честный? Вообще? Но мы материалисты, у нас конкретность и причинность. Перед боженькой что ли, честный?

Нет у нас боженьки, у нас есть Бог — дело. Государственной важности дело по выполнению пятилетнего плана. Та печка, от которой все мы пляшем и других заставляем. Рахимов знает, что не положено местной промышленности сортовое сырье, однако берет наше ходатайство и идет к министру. Министр тоже знает, однако подписывает, иначе не дадим план. Кристально честный начал бы строить цех выделки и крашения только в следующей пятилетке. При условии, если эта стройка будет включена в план и в бюджет области. А мы — нечестные — построили за четыре-пять месяцев и выдаем стране дефицитную продукцию. Так что честность вообще бывает только в школе и на словах. Кстати, куда, на какую должность можно поставить умного, мудрого, все перечитавшего Алексея Ивановича? Его даже сторожем нельзя, даже дворником, потому что и там надо на лапу давать, а он не умеет, не привык. Через месяц ему сунут выговор — метла, скажут, у вас пыльная, а за то, что вода у вас мокрая, еще выговор, подавай по собственному. Если будет когда нибудь страшный суд, которым не одну тысячу лет пугают, то судить надо только тех, кто попался — дурачков, но не тех, кто доработал, не щадя своих сил, до пенсии, притом персональной. Он ее заслужил, будьте уверены, Шибаев знает.

Может ли кому-нибудь прийти в голову такая блажная мысль, чтобы с махинациями покончить, все хищения прекратить и работать по-честному? Прийти-то может, и каждый день приходит, но именно блажная мысль, глупая, в полном отрыве от суровой действительности. С такими мыслями можно вылезать на трибуну, писать в газеты, говорить на собраниях, — по бумажке, чтобы не сболтнуть правду — а на практике даже и думать нечего. Почему? Не выгодно, прежде всего поэтому. Человеку не выгодно и государству тоже, собьемся с ритма, отстанем от других индустриально развитых. Если убрать мощный рычаг материального стимулирования, то ни плана не будет, ни занятости, рабочие разбегутся, должностные лица начнут искать себе другой источник кормления, поищут-поищут и наверняка найдут, государство у нас богатое, от каких-то отчислений в частный карман не обеднеет. Так что, читай, Славик, фантастику, читай брехню, с ней прожить легче.

— А где Валерка?

— Пошел Высоцкого записывать!

Во-во, в самый раз Шибаеву запеть: «И стоит он перед вечною загадкою, перед солоно — да горько-кисло-сладкою».

— А ты почему все дома и дома?

— Мне так интереснее.

Шибаев вспомнил Васю — «Сын у меня есть, а отца у моего сына нет».

— Ты знаешь, где твой отец работает?

— Знаю, директором.

— Чего директором?

— Как «чего»? Пивзавода.

Шибаев думал, без его комбината не только Каратас, весь Казахстан жить не может, а оказывается, родной сын не знает про комбинат. Или отец так себя засекретил, или Славик не от мира сего.

— Почему ты так решил?

— Я же в детсад ходил при пивзаводе, я помню. В песочке играл, землю рыл.

«Землю рыл». Шибаев пришел пораньше именно за этим — рыть землю. «Наружное наблюдение сняли, — сказал ему Лупатин. — Сняли, но»… — сказал далее майор, однако Шибаев уже отключился и никакого «но» не заметил, не взял на память и, может быть, напрасно…

Рыть землю, потому что иного выхода нет. И Башлыку надо срочно, и для раскрутки перед Новым годом тоже. Вместо Шевчика выплыл как из-под земли Яша Горобец, начал шустрить, в Джезказган съездил, отвез партию каракуля за наличный расчет, договорился еще на партию. Из Жаманкола приехал Костаниди, взял тысячу шапок один раз, взял тысячу шапок другой раз, но это же крохи. Вместе с ним, кстати, приезжала бабенка, тепло одетая, в пуховой шали и, пока они загружали, она командовала, распоряжалась, Шибаеву голос ее показался знакомым, он пригляделся, она все отворачивалась да отворачивалась, он шагнул ближе, а она: «Здрасьте, Роман Захарович». Соня, его секретарша, он ее еле узнал. Здрасьте, здрасьте, как дела? «Я замуж вышла», — сообщила она главнейшую новость. Но как изменилась красотка за какие-то, смешно сказать, два месяца, впечатление — будто выпуклую чеканку разгладили асфальтовым катком, лицо плоское, глаза померкли, губы вообще пропали, что такое могло случиться? Быстро она обабилась, стала наглой торговкой, каких на базаре хоть пруд пруди. Соня под них себя подогнала, ей уже будто лет тридцать, хотя на самом деле восемнадцать.

Ирма такой не будет никогда, ее никаким катком не прогладишь, наоборот, моложе была худенькой, остроносой, портил ее нос, а сейчас округлилась, груди стали пудовые, плечи покатые, а то, как вешалка. Нет, Ирма чем дальше, тем лучше, однако же, стерва, молчит…

Хочешь, не хочешь, а он вынужден обращаться к своей главной заначке. У одних в государственном банке, у него в стеклянной банке. Декабрь, земля звенит, долбить мерзлоту тяжело, но надо. На Колыме двенадцать месяцев зима, остальное лето, и ничего, долбят, работают. Пришла такая необходимость, не может Башлык на новом месте входить в авторитет с пустыми руками. Все-таки не с луны свалился, в денежном Каратасе служил, никто ему не поверит, что карман пустой.

Он пошел в сарай, распинал дрова мерзлые, звенящие, попробовал колупнуть лопатой — черта с два. Пришлось взять лом, а он хол-лодный, сволочь, обмотал тряпкой и начал долбить, только гул пошел. Мерзлая земля летела осколками, будто он прорубь на реке вырубал, и мелкие льдинки попадали в лицо. Запыхался, жарко стало, а рукам холодно, устал быстро, а ведь раньше шоферюгой был, калымил и какие мешки таскал! Теперь пять минут подолбил и дышать нечем. Место он знал точно, вырыл уже порядочно, а земля все еще мерзлая, летят осколки, может, это уже от банки стекло летит? Не разобрать, темно, он зажег фонарь, осмотрел — банок здесь нет.

Между забором и яблоней лежал сугроб, долго его разбрасывать, еще банка под конурой Тарзана, там наверняка не так промерзло. Он сдвинул конуру ломом, Тарзан заметался, заскулил, запротестовал, Шибаев бешеными частыми тычками начал долбить, банку разобьет, так бумажки заметит как-нибудь. Гул стоял, аж в доме стекла звенели, и у соседей слышно, но там свой человек живет, по пятьдесят восьмой отбухал двадцать лет. Во время войны в концлагере был, у него татуировка, цифра пятизначная на руке, потом в нашем лагере отбухал, говорил, на Колыме, в земле вечной мерзлоты трупы заключенных хранятся вечно. Тысячу лет будут храниться, и когда прилетят к нам с другой планеты… Фантастика, Славик, фантастика. Во всех местах сгниют и развеются в прах, а на Колыме останутся, и по ним будут судить, какие люди жили на земле. «Жили». Они не жили, они сидели, а жизнь творили мы, бесследно сгнивающие. Вот какая фантастика.

— Па-ап! Слышишь?! — На пороге стоял Славик, накинув на голову куртку. Шибаев выпрямился, пот заливал глаза. — Мамка звонила, сказала, чтобы ты перестал долбить.