Страница 31 из 36
Тем временем сын Роберта Г. Джексона, главного американского судьи на предстоящем Нюрнбергском процессе и, между прочим, видного масона, Билл Джексон, получив сведения о том, что Гитлер, якобы, скрывается в пещере неподалеку от фермы Юлиуса Штрейхера, отправился в район Плайкерсгофа на поимку фюрера, однако вернулся (по воспоминаниям его отца) «без Гитлера, но с кое-какими трофеями (sic! — В.А.) из дома Штрейхера».
Юлиус Штрайхер, сидевший к тому времени уже за решеткой, естественно, не имел никакой возможности воспрепятствовать расхищению своего имущества «на сувениры».
Между тем военно-судебные власти стран антигитлеровской коалиции приняли решение включить имя Штрейхера в список главных военных преступников, судьбу которых предстояло решить Международному трибуналу держав-победительниц в Нюрнберге. Будущих подсудимых доставляли со всей Германии в «лагерь для военнопленных» Мондорф (в действительности этот «лагерь» представлял собой наскоро переоборудованную под тюрьму гостиницу «Гранд-отель» в люксембургском городке Бад-Мондорф). Оказавшись в Мондорфе, Штрейхер был приятно удивлен тому, что в «лагере» с ним и другими узниками, как ему показалось, обращались лучше, чем в висбаденской тюрьме.
Однако другие заключенные поспешили разуверить его в этом, недвусмысленно разъяснив бывшему гауляйтеру Франконии, что тому не следует обольщаться — в действительности мондорфский «лагерный» персонал скрывал за маской внешней корректности ту же самую ненависть. В Мондорфе Штрейхер вновь встретился бывшим рейхсмаршалом Германом Герингом, своим давним товарищем по партии и в то же время виновником своей опалы (впоследствии тюремщики, отделив Геринга и Штрейхера от массы остальных заключенных, посадили их на время приема пищи за отдельным столом, из-за которого оба «главных заговорщика» не могли переговариваться с другими).
Перед лицом общего несчастья «франкенфюрер», судя по всему, по-христиански забыл рейхсмаршалу все былые обиды (что, между прочим, характеризует его, как человека не злопамятного и великодушного). Согласно записям в дневнике Юлиуса Штрейхера, с которым тот не расставался до самой смерти, Герман Геринг выразил уверенность, что союзники по антигитлеровской коалиции не смогут возложить на него вину за участие в войне, которой он никогда не хотел, но в которой он был обязан выполнять свой долг, как и всякий солдат. На это Штрейхер ответил ему:
«Можно не сомневаться, что иудеи сделают все от них зависящее, чтобы увидеть нас повешенными».
Невзирая на эту перспективу, заключенный Штрейхер, положившись во всем на Бога, писал в «лагере» Мондорф акварели и составлял свое политическое завещание. С этой целью он специально еще раз перечитал Священное Писание, сделав из него соответствующие выписки. Некоторые из товарищей «франкенфюрера» по несчастью отметили в «лагерных» дневниках свое неподдельное восхищение поведением Штрейхера, упорно не желавшего сгибаться под бременем столь драматических для заключенных обстоятельств. Когда их перевозили на грузовиках из «лагеря» Мондорф через всю южную Германию в Нюрнбергскую тюрьму, последний правитель Третьего рейха, гросс-адмирал Карл Денниц, сказал Штрейхеру: «За Вашу судьбу я спокоен. Меня волнует другое — как смогут пройти через все это все остальные!».
Особенно удручало по-прежнему одержимого «иудейской темой» бывшего гауляйтера Франконии непропорционально большое, по его мнению, число иудеев среди тех, кто допрашивал заключенных. Впрочем, он подходил к этому вопросу достаточно дифференцированно, стараясь избегать огульных подозрений, и потому в его дневнике сохранились записи следующего содержания:
«Среди англичан нет ни одного иудея. У американцев же сплошь одни иудеи…и только один у русских». Бывшим гауляйтером присутствие иудеев среди дознавателей воспринималось как настоящее бедствие. Вездесущие иудеи чудились ему буквально повсюду. Штрейхеру казалось, что они буквально заполонили собой и здание суда, и здание тюрьмы, о чем свидетельствуют его дневниковые записи:
«Два раза в день по коридору проходит женщина в мундире лейтенанта (иудейка) и с довольной ухмылкой заглядывает в дверной глазок моей камеры, как бы говоря: «Здесь он, здесь…Уж теперь-то он никуда от нас не денется!». Переводчик в пенсне — иудей, профессор Колумбийского университета. Он часто бывает в моей камере и думает, что я не догадался, что он иудей». Русские же, напротив, производили на Штрайхера очень сильное впечатления: «От них исходит какая-то чудовищная энергия. Захват ими всей Европы для русских — лишь вопрос времени».
Когда к допросам Штрейхера приступила советская следственная комиссия, одним из первых вопросов советских следователей было, действительно ли Штрейхеру было в свое время запрещено заниматься преподавательской деятельностью в школах из-за того, что он был уличен в сексуальных домогательствах к своим ученикам (а по некоторым слухам — даже в «совращении несовершеннолетних»).
— «Кто вам сказал такое?» — поинтересовался Штрайхер, оскорбленный до глубины души.
— «Об этом писали в газетах».
— «Ах, вот оно что… — протянул Штрейхер, как показалось следователям, даже с некоторым разочарованием в голосе. — Ну, если вы верите всему, что пишут в этих помойных иудейских газетенках…».
Поразмыслив некоторое время, он порекомендовал советской следственной комиссии — на тот случай, если ее, конечно, интересует нечто более основательное! — ознакомиться с официальным заключением Мюнхенского Верховного дисциплинарного суда, согласно которому Юлиус Штрейхер был лишен права преподавания вовсе не за сексуальные домогательства, а за участие в путче Гитлера-Людендорфа 8–9 ноября 1923 года. Возникла пауза, после чего советские дознаватели, первыми нарушив молчание, объявили: «На сегодня это все».
В тот день Штрейхер записал в своем тюремном дневнике: «Они хотели объявить меня сексуальным преступником. В глазах публики это должно было выглядеть несомненным очком в их пользу в игре против меня как одного из Главных Военных Преступников».
От зоркого взгляда Штрейхера не ускользнуло, что ведший на этот раз допрос «русский» дознаватель выглядел «чертовски по-еврейски» («фердаммт юдиш»).
Для союзников по антигитлеровской коалиции имело значение, прежде всего, то, что Штрейхер являлся в их глазах «профессиональным антисемитом», но они старались в своих гневных филиппиках уделять не меньшее значение его репутации «любителя порнографии». Так, присутствовавшая на Нюрнбергском процессе английская писательница Ребекка Уэст не нашла для бывшего гауляйтера Франконии иных слов, кроме «грязного развратного старикашки, из тех, кого следует опасаться в малолюдных парковых аллеях» (остается только догадываться о том, какой опыт общения имелся у нее с подсудимым или ему подобными).
Впрочем, этот ярлык был навешен на Штрейхера еще задолго до Нюрнбергского процесса, и, казалось бы, не составляло большого труда подвести его под виселицу, но…оставалось по-прежнему неясным, в каких именно конкретных преступлениях требовалось признать его виновным для вынесения смертного приговора? Именно с выработкой конкретной формулировки обвинения против подсудимого Штрейхера у обвинителей возникали большие затруднения. Ведь он сам никого своими руками не убил (по крайней мере, после окончания Первой мировой войны в 1918 году), не подписал ни одного смертного приговора, не участвовал ни в пресловутой конференции в Ваннзее по «окончательному решению еврейского вопроса», ни в депортации иудеев на Восток…
24 октября 1945 года в тюремной камере покончил с собой один из главных обвиняемых — бывший глава «Дойче Арбайтсфронт», то есть «Германского Рабочего Фронта» (Центрального Совета профессиональных союзов Третьего рейха) доктор Роберт Лей. По официальной версии, вождь немецких профсоюзов удавился, забив себе рот лоскутками материи, вырванными из тюремной одежды, и туго обвязав себе вокруг шеи смоченное в воде и выжатое полотенце, которое, по мере высыхания, все туже сжимало ему горло, пока Лей не скончался в результате асфиксии.