Павел I

«Титулярная советница Флиге взяла карету у извозчика Матвея Козырева и, направляясь в Екатерингоф, приказывала ему ехать поспешнее, но он отвечал, что скоро ездить запрещено. Когда приехали по назначению, то извозчик, оставивши карету и лошадей на дворе, вошел в избу, обогрелся, сходил два раза в соседний кабак, а вернувшись, будучи довольно пьян, разболтался и говорил: – В Екатерингоф поехали благополучно, как-то назад? Седоки приказывают ехать скоро, а попадешься батюшке Курносому, так и своих не узнаешь. Даром он смотрит высоко, да далече видит. Мы с генералами и с графами езжали, да и те из кареты опрометью вылезают, а как не поспеют, то глядишь – и за город. – Продолжая разговор с дворником и артельщиком, извозчик Козырев жаловался, что государь император весьма немилостив, не дает шибко ездить и извозчикам быть пьяным, за что отдает тотчас в солдаты. После сего говорил: – Как бы моя воля была, то бы я его, плешивого и курносого, застрелил (причем разорвал на себе рубашку), а мне уже-де быть только одному в ссылке, за что знатные господа согласились бы прислать ко мне по 500 рублей жалованья в ссылку, и я бы жил пан-паном» (Клочков. С. 580).[30]

«Время это было самое ужасное. Государь был на многих в подозрении . Сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают . Словом, ежедневный ужас» (Мертваго. С. 118). «Тирания и безумие достигли предела» (Вице-канцлер Панин[31] – барону Крюденеру, 2 марта 1800 // АкВ. Т. XI. С. 107).

«При всем том, однако ж, нельзя сказать, чтоб он был злонравен или чужд способностей разума. Причиною сей крутой пылкости, часто затмевавшей рассудок его, должно полагать, во-первых – ложное понятие о худом и слабом, по мнению его, правлении матери своей, которое будто бы, а особливо по военной части, надлежало исправить переменами и строгостями; и, во-вторых – боязливая и всегда опрометчивая подозрительность, преклонявшая слух его ко всяким доносам, кои, волнуя в нем кровь и устрашая воображение, побуждали его для мнимого предупреждения угрожающих последствий предпринимать поспешно и необдуманно такие меры, которые скорее навлекать, нежели отвращать их могли. Несчастная подозрительность сия представляла ему везде опасности . Однажды случилось, что взвели на князя Лопухина некоторую клевету, столь нелепую, что ему не стоило ни малейшего труда изобличить ее, как совершенную ложь и небылицу. Павел увидел это ясно, однако ж спустя несколько дней сказал ему: – Я очень уверен в неправде, на тебя взведенной, но со всем этим тут, – указывая на свою голову, – нечто остается» (Шишков. С. 71–72). – «Он был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступленным. А между тем он сам вполне сознавал это и впоследствии глубоко этим огорчался, сожалея . Это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства или злобы. В подтверждение этого мнения я приведу следующий анекдот. – В Гатчине, насупротив окон офицерской караульной комнаты, рос очень старый дуб . Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла, с его косичкою, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было нетрудно, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что, при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я от нечего делать занялся срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Ге – нриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил:

– Что вы делаете?

– Рисую, государь, – отвечал я.

– Прекрасно! Генрих IV очень похож . Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет… Делали вы когда-нибудь мой?..

– Много раз, ваше величество. Государь громко рассмеялся, взглянул на себя в зеркало и сказал:

– Хорош для портрета!

Затем он дружески хлопнул меня по плечу и вернулся в свой кабинет, смеясь от души» (Саблуков. С. 39, 54–55).

«Однажды после обеда, бывшего обыкновенно в час, он гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звон колокола, во всяком случае, не церковного, и, справившись, узнал, что это был колокол графини Строгановой, созывавший к обеду. Император разгневался, что графиня обедает так поздно, в три часа, и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказом впредь обедать в час . Анекдот быстро распространился в городе; толки вокруг этого случая дали повод злонамеренным людям находить у государя расстройство рассудка» (Головина. С. 244–245).[32] – «Вообще язвительные насмешки над государем сделались как бы ежедневным занятием петербургского общества . Подозревал ли сам император то, что замышляли против него?» (Коцебу. С. 319, 320)

26 января. «Предписывается всему генералитету, штаб– и обер-офицерам, приняв намерение сочетаться законным браком, предварительно испрашивать на то Высочайшего соизволения донося именно, на ком кто жениться желает» (Клочков. С. 131; Анекдоты. С. 218).

12 апреля. «Всех тех, кои при отставке их из военной службы, не назначаются именно Нами к определению в статскую службу, запрещаем без всякого изъятия сенату Нашему определять в оную» (ПСЗ, № 19376).

18 апреля. «Так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне, впредь до указа, повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку» (ПСЗ, № 19387).

2 мая. Дать 1000 палочных ударов штабс-капитану Кирпичникову за словесное оскорбление государственной награды – ордена св. Анны (Эйдельман 1982. С. 189). – «Государь, желая показать, что его любовь к Лопухиной не переходила границ чистого чувства, продолжал ухаживать за нею» – (Головина. С. 238).

«Пушкин рассказывал, что, когда он служил в министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь, Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. – Однажды он дежурил в этой самой комнате, у этого самого стола… Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: „Указ Его Императорского Величества“ – и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания, и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего. – Что же государь? – спросил Пушкин. – Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел. – А что же диктовал вам государь? – спросил вновь Пушкин. – Хоть убейте, не могу сказать. Я до того был испуган – что ни одного слова припомнить не могу» (Вацуро. С. 100).

30

Дело извозчика Козырева относится к маю 1800 г.

31

Вице-канцлер Никита Петрович Панин, сын Петра Ивановича и племянник Никиты Ивановича Паниных, был одним из инициаторов заговора против Павла I, наряду с И. Рибасом. Однако Панин был отставлен в ноябре 1800 г. и выслан в Москву, а Рибас неожиданно умер в начале декабря 1800 г., и организовывать революцию пришлось одному Палену. О Рибасе и Панине см. подробнее: Шильдер; Эйдельман 1982.

32

История с запрещением графине Строгановой обедать в три часа дня случилась весной 1800 г.