Снег

Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен церквей отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными сумками на спинах, сквозь затуманенные стекла окон ощущал все то же безмолвие, словно был дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дома в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. "Там было столько английских книг, что хватило бы мне на двадцать жизней". Он, как дети, которые знают, что смерть очень далеко, спокойно читал все, что ему хотелось: романы XIX века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Ка переворачивал страницы книг в муниципальной библиотеке, смотрел старые энциклопедии, задерживался на какое-то время перед страницами с рисунками, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что он слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде, сопровождавшее его по вечерам, когда, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным он бродил с одного конца города в другой.

— Это безмолвие через некоторое время стало занимать в моей жизни так много места, что я перестал слышать беспокоящий шум, с которым мне нужно было бороться, чтобы писать стихи, — сказал Ка. — С немцами я вообще не разговаривал. А отношения с турками, которые считали меня и умником, и интеллектуалом, и полусумасшедшим, у меня были не очень хорошими. Я ни с кем не встречался, ни с кем не разговаривал и стихи тоже не писал.

— Но в газете пишут, что сегодня вечером ты прочитаешь свое самое последнее стихотворение.

— У меня нет самого последнего стихотворения, чтобы читать его.

В кондитерской кроме них и невзрачного моложавого человечка, сидевшего за столиком в темноте, у самого окна, на другом конце кондитерской, рядом с человеком средних лет, терпеливо пытавшимся что-то ему рассказать, был еще один — изящный и усталый. Из огромного окна у них за спинами на сыпавшийся в темноту хлопьями снег падал розоватый, из-за неоновых букв в названии кондитерской, свет, обрисовывавший еще двух человек, на улице, на дальнем от кондитерской углу, увлекшихся серьезной беседой, свет делал их похожими на отрывок из плохого черно-белого фильма.

— Моя сестра Кадифе неудачно сдала экзамены в университете за первый год, — сказала Ипек. — На второй год она выдержала экзамены в здешний педагогический институт. Изящный человек, сидящий вон там, за моей спиной, в самом углу, — директор института. Отец очень любит мою сестру, оставшись один после гибели матери в автомобильной катастрофе, он решил приехать сюда, к нам. После того как отец три года назад приехал сюда, я рассталась с Мухтаром. Мы начали жить все вместе. Здание отеля, наполненное призраками и вздохами умерших, принадлежит нам совместно с родственниками. В трех комнатах живем мы.

Ка и Ипек, должно быть, не были близко знакомы в университетские годы и в годы активной деятельности левых организаций. Когда в семнадцать лет она появилась в коридорах факультета литературы, где были высокие потолки, Ка, как и многие другие, сразу обратил внимание на красоту Ипек. На следующий год он знал ее уже как жену Мухтара, ее друга-поэта из одной организации: они оба были родом из Карса.

— Мухтар стал заниматься семейной торговлей, реализацией продукции компаний «Арчелик» и «Айгаз», — сказала Ипек. — Все эти годы, после того как мы вернулись сюда, у нас так и не было детей, он начал возить меня к врачам в Стамбул, в Эрзурум, и расстались мы потому, что детей не было. Но Мухтар, вместо того чтобы снова жениться, посвятил себя религии.

— Почему все посвящают себя религии? — спросил Ка.

Ипек не ответила, и какое-то время они смотрели черно-белый телевизор на стене.

— Почему в этом городе все совершают самоубийства? — спросил Ка.

— Не все, а молодые девушки и женщины совершают самоубийства, — ответила Ипек. — Мужчины посвящают себя религии, а женщины кончают с собой.

— Почему?

Ипек посмотрела на него так, что Ка в своем вопросе и в ее торопливом поиске ответа почувствовал нечто неуважительное и наглое. Они немного помолчали.

— Я должен встретиться с Мухтаром, чтобы сделать репортаж о выборах, — сказал Ка.

Ипек сразу встала и, подойдя к кассе, позвонила по телефону.

— До пяти часов, в областном отделении партии, — сказала она, вернувшись и усаживаясь. — Он тебя ждет.

Наступила пауза, и Ка заволновался. Если бы дороги не были засыпаны снегом, он бежал бы отсюда первым же автобусом. Ка почувствовал глубокую жалость к городу, с его вечерами и забытыми людьми. Он невольно взглянул на снег. Они оба долгое время смотрели на снег, как люди, у которых есть время и они могут не обращать внимания на течение жизни. Ка чувствовал себя беспомощным.

— Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств? — спросила Ипек.

— Нет, — ответил Ка. — Я узнал в Стамбуле, что ты развелась с Мухтаром. Я приехал сюда, чтобы на тебе жениться.

Сначала Ипек засмеялась, приняв это за шутку, но потом густо покраснела. После долгой паузы он почувствовал по глазам Ипек, что она воспринимает все как есть. "У тебя нет даже терпения, чтобы хоть ненадолго скрыть свое намерение, как-то сблизиться со мной, поухаживать за мной, — говорили глаза Ипек. — Ты приехал сюда не потому, что любишь меня и выделяешь меня, думаешь обо мне, а потому, что узнал, что я развелась, потому, что помнишь мою красоту и считаешь слабостью то, что я живу в Карсе".

Ка с твердым намерением наказать свое бесстыдное желание счастья, которого он уже изрядно стеснялся, представил, что еще более безжалостно о себе и о нем думает Ипек: "Нас объединяет то, что наши ожидания и мечты не сбылись". Но Ипек ответила совершенно не так, как ожидал Ка.

— Я всегда верила, что ты будешь хорошим поэтом. Поздравляю тебя за твои книги.

Как и во всех чайных, закусочных и холлах отелей в Карсе, здесь на стенах тоже висели не виды гор Карса, которыми жители очень гордились, а виды Швейцарских Альп. Пожилой официант, который недавно принес чай, сидел среди блюд, заполненных пирожками и шоколадом, сверкавших маслом и позолоченной бумагой в бледном свете ламп, рядом с кассой, лицом к ним и спиной к столам, с довольным видом смотрел черно-белый телевизор на стене. Ка, готовый смотреть на все, кроме глаз Ипек, сосредоточился на фильме. В фильме некая турецкая актриса, блондинка в бикини, убегала по песчаному берегу, а двое усатых мужчин ее ловили. Между тем маленький человек за темным столиком у стены встал и, направив пистолет, который держал в руке, на директора педагогического института, начал говорить что-то, что Ка не мог расслышать. Потом Ка понял, что, когда директор ему отвечал, тот выстрелил. Он понял это не по звуку выстрела, который слышал неотчетливо, а по тому, как директор упал со стула, сотрясаясь от удара, когда пуля вонзилась в его тело.

Ипек повернулась и наблюдала сцену, за которой следил и Ка.

Официанта на том месте, где только что видел его Ка, не было. Маленький человек поднялся с места и направил пистолет на директора, лежавшего на полу. Директор ему что-то говорил. Из-за того, что у телевизора был выключен звук, было непонятно, что он говорил. Маленький человек выстрелил еще три раза в тело директора и мгновенно исчез, выйдя в дверь, находившуюся за его спиной. Ка совсем не видел его лица.

— Пойдем, — сказала Ипек. — Не надо оставаться здесь.

— Ловите! — закричал Ка. — Давай позвоним в полицию, — сказал он после этого. Но не смог сдвинуться с места. И сразу же после этого побежал за Ипек. В двустворчатых дверях кондитерской "Новая жизнь" и на лестнице, по которой они быстро спустились, никого не было.

В один миг они оказались на покрытой снегом мостовой и пошли очень быстро. Ка думал: "Никто не видел, как мы оттуда вышли", это его успокаивало, потому что он чувствовал себя так, как будто сам совершил преступление. Его намерение жениться, в котором он теперь раскаивался, стыд от того, что сказал об этом, словно понесли заслуженное наказание. Теперь ему не хотелось никого видеть.