Снега метельные

Женя чувствовала, его не остановить сейчас, он хочет ясности и добьется ее любой ценой. И никто ему не помо­жет, кроме нее, Жени. Не помогут узнать правду, поща­дят его, пожалеют. Из ложного сострадания.

Но как сказать ему такую правду, ведь не выгово­ришь!..

— Сергей, прошу тебя, сядь поближе к столику, тебе будет удобнее.

Он послушно пересел, не подняв всклокоченной голо­вы. Скулы его прерывисто подергивались. Женя осторож­но, мягко пристроила его забинтованную руку на столи­ке. Сергей протяжно, через нос вздохнул. Женя тоже вздохнула и стала рядом с ним, скрестив руки на груди, как много пережившая женщина.

— Сергей, ты мужественный... А мужество — самый надежный щит перед любыми ударами судьбы. Все тебя знают таким — несгибаемым. Только ты не страдай, не страдай так сильно.

— Ты тоже поменьше,— пробормотал Сергей.— Серд­це у тебя доброе... К нему ушла?

Женя не смогла ответить, не смогла даже кивнуть. Теперь ей казалось, что она и перед ним виновата.

— Сергей, ты сильный, ты неглупый человек. Ты сам все понимаешь. У тебя сейчас очень важный период в жизни...

Она не находила слов, лезли все такие беспомощные, книжные слова, одно глупее другого.

— Возьми себя в руки, Сергей!— Она прикусила гу­бу, так некстати о руках!—Ты найдешь себе верную по­другу в жизни, Сергей, у тебя будут жена, дети, они очень тебя полюбят. Ты мне веришь?

— Эх, Женечка, верю, куда денешься,— смилостивил­ся он.— Всё понимаю, Женечка, всё.— Он осторожно за­дубевшими пальцами потрогал свои бинты.

— Больно, да?

— Пройдет. Сердце что-то болит... Не по ней, так просто.

— Я сейчас валерьянки дам, тебе надо успокоиться.

Он брезгливо поморщился. Она налила ему все-таки валерьянки, Сергей выпил, осторожно поднялся. Женя легонько, обеими ру­ками коснулась его бинтов, желая помочь, но он отстра­нился.

— Оставь!

Приподнял руку и, кособочась, вышел из проце­дурной.

...Почему он, Сергей, во всей этой кутерьме должен оставаться один? Почему ей, как ни крути, меньше других жаль Сергея?

Потому что он — сильный, всё вынесет. На таких мир держится.

Не родись сильным, не будет тебе сострадания, один будешь пить чашу жизни. «Но ведь он не один, у него друзья, Курман прежде всего, у него слава...»

И все равно один. А другие еще и обвиняют его — семью разладить пытался, нарушитель устоев, агрессор, можно сказать. Не лезь, куда не положено. У них семья, законный брак, а у тебя что?

«Любовь — всего-навсего!» — горько усмехнулась Женя... .

Утром, проходя мимо хирургической палаты. Женя опять увидела Хлынова. Он сидел на койке, свесив куд­латую голову. Под белой больничной рубашкой остро обозначились лопатки. Он не слышал шагов Жени, сидел, не шевелясь, неподвижно, скорбно, как сидят ветхие ста­рики, дремлющие на завалинке. Женя вернулась к себе и, глотая слезы (ну, что за жизнь, всех жалко!), вылила в стаканчик остатки спирта и понесла в палату.

— Выпей, Сергей,— шепотом сказала она.— Осталось немного после операции, выпей...

В открытую дверь косо падал свет из коридора. Сер­гей поднял голову, посмотрел на Женю лихорадочно бле­стящими глазами.

— Не надо, Женечка, не буду пить,— хрипло выгово­рил он.— Ни к чему, Женечка.

Неожиданно ласково Женя стала гладить его голову, тихо приговаривая, успокаивая сама себя:

— Ты молодец, Сережа, ты молодец...

Он отвернулся от света, пряча лицо, поднял глаза к окну, глухо погрозил:

— Еще посмотрим! Пройдет пять, пройдет десять лет... Еще посмотрим!

Прошла неделя, и еще одно разочарование, еще одну утрату пережила Женя. Все ее житье-бытье в Камышном было как бы освещено образом Наташи Ростовой. Женя не торопилась поскорее прочесть книгу до конца, она рас­тягивала наслаждение, по многу раз перечитывала за­хватывающие места. Ей хотелось расти вместе с Ната­шей, хотелось, чтобы чтение тянулось долгие годы, и хо­рошо бы, всю жизнь.

Но вот она подошла к эпилогу. «Теперь часто было видно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно... Все порывы Наташи имели началом потребность иметь семью...»

У Жени тоже будет семья, но как можно жить теперь без тех людей, которых она полюбила здесь, без хирур­га, Ирины Михайловны, Малинки, без Хлынова и Курмана?.. Как ей забыть множество встреч, отказать в памяти тем славным людям, которые ей встретились в здешней жизни, одни мимолетно, другие надолго — чернявый шофер в вагоне, он называл ее Крошкой, или тот мальчишка, что так высоко ценил свою голову и экономил для государства горючее?..

Образ Наташи долго сиял для нее теплым светом, и все-таки потускнел. Вот Галя ушла из дома медиков. Так и Наташа Ростова ушла из сердца Жени, изменила ей со своими идеалами столетней давности. Или наоборот, Женя сама изменила Наташе Ростовой, кто знает...

Многих Женя полюбила здесь, и легко называла всех, но почему-то молчала про Николаева, не называла умышленно и, видимо, неспроста.

26

С памятного того вечера Николаев больше не заходил к Жене, но домик медиков и больница всё больше притягивали его. Видимо, уже тогда он на что-то такое понадеялся и, возможно, тогда же принял какое-то, пока не совсем ясное для себя, решение. И теперь в редкую сво­бодную минутку он представлял, как Женя в белом халате, в белой косынке с красным крестиком, ходит в больничной тишине, раздает ле­карства, легким нежным прикосновением делает пере­вязки.

«Надо бы зайти,— думал он.— Когда?» И снова оку­нался в дела и заботы.

Камышный... Целина... Множество людей, имен, фами­лий, и среди них все большее место стала занимать Женя Измайлова. Не сама по себе, а как соучастница в круговерти самых разных дел и событий, стремительно промелькнувших, оставив такой значительный след. Не верилось, что всего два года назад здесь пустовала земля, и ничего не было — ни поселка, ни райкома, ни тракторов, ни миллиарда пудов зерна.

А ведь страна жила и до этого бурной жизнью, и все вроде были заняты неотложным де­лом, народ залечивал раны после разрушительной войны, всюду требовались рабочие руки.

Но вот партия приняла решение — и сразу отзвук в сердцах сотен тысяч людей, самых молодых, энергичных, трудоспособных. И вот уже страна получила невиданный запас хлеба. Как будто с другой планеты появился этот резерв. Видно, и впрямь энтузиазма, героиз­ма нашему народу не занимать! Поистине человек не зна­ет меры своего могущества.

Зимою здесь тихо текла жизнь в раскиданных по сте­пи редких аулах, деревнях, селах. По ночам брехали собаки, за таявшей в степи околицей выли волки на зеле­ную от мороза луну. По утрам певуче голосили петухи, мычали телята и барабанио били в подойник тугие молоч­ные струи коров и дойных кобылиц.

А степь оплеталась дикими седыми травами и жила праздно до поры, до времени.

6-го марта 1954-го года вышли газеты с решением Пленума ЦК Компартии Советского Союза. По Алтаю и по Сибири, по немереным степям Казах­стана пронеслись отголоски надвигающихся событий. День-другой старожилы поговорили о новостях, а к утру вроде бы стали и забывать, не верилось, что жизнь свер­нет, да еще так круто, с проторенных, обжитых троп.

Но вскоре дрогнул и загудел от моторов набухший весенний воздух. Машины шли днем и ночью по стеклян­ному ледку, с хрустом давя звезды в темных степных ли­манах. По холодному бездорожью, по занесенным овра­гам и балкам двинулись люди. За тракторами вереницей тянулись плуги и сеялки, шли машины с палатками и горючим, с хлебом и маслом, с медикаментами и топ­ливом.

Выбирали место на берегу озера или речки, на боль­шой поляне глушили моторы, и в прозрачной тишине раздавались исторические удары молота — забивали пер­вый колышек с дощечкой и надписью – зерносовхоз та­кой-то. Появились в глухой степи имена ученых, полко­водцев, государственных деятелей. Но особенно, пожа­луй, повезло писателям. Только на одной Кустанайщине зазвучали имена Лермонтова и Пушкина, Некрасова и Герцена, Чехова, Маяковского, Горького... В степь при­шли романтики.