Снега метельные

«Зачем брожу, чего жду?..» И продолжал идти в пред­чувствии какой-то решимости. «Не уйду, пока не до­ждусь».

Он брел и брел, увидел цепь размазанных следов пе­ред собой и не сразу сообразил, что это он волочил ва­ленки вокруг больницы. Теперь он пойдет ближе, сделает меньший круг, как бы сжимая ее в кольцо.

Остановился напротив узкого оконца. Он не хотел подсматривать, совсем не думал об этом, просто хотя бы постоять рядом неизвестно сколько, просто так, безмолв­ным истуканом.

Легкий снег бесшумно покрывал валенки все выше и выше. Грачев поднял взгляд на хилый переплет оконца и прямо против себя увидел ее бледное немое лицо в иск­ристом кружеве морозных узоров.

После ухода Леонида Петровича Жене уже было не до сна, ее охватила тревога. Хирург всегда захо­дил сюда после операции, но сегодня он был какой-то отрешенный, сам не свой. Похо­же, он на что-то решился.

Женя взяла журнал для заказов в аптеку на завтра и села выписывать рецепты. «Наверное, он решил поговорить с Ириной, но ему трудно, мешает гордость». Женя не могла сосредоточиться, забыла, в какой до­зировке у них аспирин в аптеке, по ноль-три или по ноль-пять.

«Уточню утром у аптекарши и проставлю дозу...»

Леонид Петрович не может заговорить с Ириной, но почему бы Жене самой не заговорить с ней? Ей же не трудно, и гордость ей не мешает. Как только Ирина встанет, Же­ня поговорит с ней начистоту, хватит играть в молчанку, к добру все это не приведет.

«А может быть, она и сейчас не спит?» Захватив на всякий случай рецептурный журнал и ав­торучку, Женя пошла в дальний конец коридора. Дверь изолятора была слегка приоткрыта, светилась щелка. «Для кого?— подумала Женя.— Да ни для кого!— тут же решила она.— Для меня!» Она тихонько постучала, ле­гонько толкнула дверь.

— Извините, Ирина Михайловна, вы не спите?

Ирина гладила на тумбочке платье, ответила холодно:

— Как видишь.

«Где она утюг взяла? С собой принесла?»

— Сколько вам надо физиологического? На завтра?— Женя выставила вперед рецептурный журнал, как сви­детельство ее делового визита.

— Пока хватит. Спасибо за внимание.

— Не стоит, Ирина Михайловна. Просто аптекарша попросила меня сдавать рецепты как можно раньше,— скромно, вежливо проговорила Женя, как будто между ними никакой черной кошки не пробегало.

Наступило молчание. Ирина не спеша, старательно утюжила свое платье.

Нет, просто так Женя отсюда не уйдет.

— Ваше любимое?— спросила она, кивая на платье.

— Да... Уже с дырками... – И снова молчание.

— Ирина Михайловна, вы меня извините, но... как вы будете жить дальше?

— Ты хочешь сказать, где?

— Нет... С кем?

Ирина отставила утюг, аккуратно развесила платье на спинке койки, и хотя оно сразу легло гладко, она дол­го, тщательно его расправляла.

— А если — ни с кем?— сказала она, наконец.— Од­на? Ты пришла мне помочь сделать выбор?

— В общем — да,— отважилась Женя.

— Тебя кто-то послал, попросил?

— Нет, я сама,— Женя подумала и вздохнула.— И сама, и не сама. Кто-то все время посылает меня, тол­кает, Ирина Михайловна, честное слово, поверьте мне. Я больше не могу в стороне оставаться. Это ведь и моя беда, наша беда. Сергей под трактор, а там Леонид Пет­рович, Сашка...

— Ох, Женечка!..— вырвалось у Ирины со стоном.— Но что мне делать, что-о?

— Главное, он вас любит. ...

— Кто?

— «Кто-о»,— повторила Женя с укоризной.— У него такая тоска в глазах, такая боль, я просто не выдер­живаю. «Не надо, говорю, дорогой, родной Леонид Пет­рович!»

— А он?

— А что он?... Только погладит меня по голове, не­ощутимо так, просто мимо рукой проведет и — шепотом: «Спасибо». А мне чудится «спаси-ите». Я уже больше не могу, Ирина Михайловна, у меня сердце разрывается. А вы... а вам все равно.

Ирина покачала головой.

— Может быть, это жестоко, Женя, даже бесчеловеч­но, но... я рада, что так все произошло. Я знаю, ты меня осудишь, да и все осудят, но я поняла на свои веки вечные, что люблю только его, Леню, и никого в жизни не любила и больше не полюблю!..— Ирина с тревогой оглянулась на окно.— Ты слышишь?

— Что-о?

— Под окном.

Женя прислушалась, поддаваясь тревоге, но ничего не расслышала.

— Это вам показалось, Ирина Михайловна.

— Нет, кто-то ходит... Вокруг больницы, под моим окном. Снег за стеной хруп-хруп... Женечка, дорогая, родная, я, наверное, с ума сойду, что мне делать?!— вскричала Ирина.

Женя бросилась к ней, взяла ее за плечи, пытаясь ее защитить от неведомого отчаяния и сама пугаясь его.

— Я знаю — что, Ирина Михайловна, знаю! Только вы послушайте моего совета, очень прошу, хотя бы один раз в жизни послушайтесь, исполните мою просьбу!

— Ох, Женечка, слушаю, слушаю, никого у меня больше не осталось, кроме тебя...— Ирина готова была разрыдаться, совсем потеряла самообладание. Видно, нелегко дались ей эти дни, житье в изоляторе.

— Сейчас вы пойдете домой,— Женя гладила ее пле­чи обеими руками, словно стараясь этим жестом подкре­пить свои слова.— И станете перед ним вот так.— Женя опустилась перед Ириной на одно колено, умоляюще гля­дя на нее снизу вверх.— Или даже вот так!— Она опустилась на оба колена.— И скажете ему всего два слова: «Прости меня».

Ирина отстранилась, видно было, она не сможет этого сделать.

— Но вы ничего не успеете сказать, Ирина Михай­ловна! Вы не успеете даже на одно колено опуститься, как он вас сразу подхватит, сразу поднимет, Ирина Ми­хайловна, родная, ведь вы же его знаете, разве он позво­лит? Поднимет вас, обнимет — и всё. Вы мне верите?

— Ох, не знаю, Женечка, не знаю...

— Идите, умоляю вас, идите!— Женя шагнула к ве­шалке, сняла пальто Ирины, хотела одеть ее, как малень­кую, но Ирина слабым жестом остановила ее.

— Не могу. Ноги не идут...— она подошла к окну, при­никла лицом к стеклу, тихо ахнула:— Леня!..

И сорвалась, побежала на улицу, как сумасшедшая, без пальто, без платка, в одной кофте.

Женя опустилась на койку, положила пальто на ко­лени. «Как я устала, боже мой». И заплакала.

Сергей проснулся под утро и не сразу понял, где на­ходится. Заныла рука, и он сразу вспомнил трактор и лог, белую дорогу, долгую и мучительную, больницу и общее смятение, бледного, небывало растерянного Курмана. Прежде всего, как бы первым слоем сознания, он почувст­вовал свою вину перед всеми, смутную — огорчил, заста­вил переживать, тревожиться. Потом подумал о себе, повернул голову, посмотрел на култышку, толсто укутанную бинтами, и представил, как теперь будет на­девать рубашку и заправлять пустой рукав за ремень. Во время войны, звеня медалями, ходил у них по деревне однорукий председатель колхоза, просунув плоский ру­кав под широкий солдатский ремень. Он был громкоголо­сый, властный, и мальчишки подражали ему — прятали голую руку под рубашку, пустой рукав втягивали под ремешок и свободной рукой хватались за деревянную саблю...

Заходил кто-нибудь в палату?.. Кто-нибудь, конечно, заходил.

А она? На тумбочке рядом горой лежали передачи. Сергей начал по одному складывать себе на грудь большие и малые свертки и разворачивать их, пытаясь угадать, который же от Ирины. Может быть, там и записка. Свертки пахли бензином, соляркой, повсеместным запа­хом целины, совсем незаметным на работе и таким ост­рым здесь, в больничной палате. И вот последний сверток, в самом низу (значит, принесен раньше всех), самый большой, в хрустящей бумаге, перекрещенный бинтом... Сергей поднес его к лицу и, не развертывая, только кос­нувшись обертки носом, понял – от нее! Буйно заколоти­лось сердце.

«Тьфу, телок, чего испугался!»— пробормотал он и опустил сверток на грудь, поглаживая его, как котенка, здоровой рукой.

Она приходила, когда он спал. Теперь зайдет днем и, если начнет утешать, он только рассмеется в ответ. Од­ной рукой можно мир перевернуть, даже без рычага Ар­химеда. Было бы ради кого! Кстати, кто-то вчера сказал, Курман или, кажется, Николаев, что Сергея вместе с другими наградили орденом за уборку.