Снега метельные

На белом поле едва темнела сторожка. К ней вела уз­кая тропинка и две еле заметных полосы санного следа. Николаев старался идти сбоку, уступая Жене тропинку. Плотный наст под его шагами часто обрушивался, он оступался и взмахивал руками

Сразу по-степному потянуло ветром, зазнобило, по ногам заструилась поземка. Они добрались до «аэропор­та» – утлой темной саманушкп — и спрятались от холо­да у стены на подветренной стороне. С крыши сугробом списал снег, Николаев нечаянно задел его шапкой, и снег густо посыпался им на головы и плечи.

— Нарочно?!—вскричала Женя.— Ах так!—И, под­прыгнув, сбила другую снежную губу с крыши.

— Да я нечаянно,— оправдывался Николаев, отфыр­киваясь и пытаясь отряхнуть Женю от снега.— Извините, больше не буду.

— Тогда ладно,— миролюбиво согласилась Женя.— Тогда давайте и я вас отряхну.

Ему было смешно от ее детской игры, но странно, он и сам поддался этой игре.

В саманушке гудела труба. На исхлестанной дождями стене глянцевито поблескивали прожилки соломы. С обе­их сторон подсвистывал ветер, не проникая, однако, в тот затишок, где они стояли. Тактичный, милосердный ветер...

— В детстве я очень любил прятаться от дождя в ша­лаше. И как только заберусь в шалаш, в любую погоду, так сразу мечтаю: вот бы дождь пошел! Здесь сухо, теп­ло, а рядом шуршат и звучно так стучат капли по сухому сену и по листве. В дождь по-особенному пахнет сено, из него выбивается удивительно ароматный запах! Уютно становится в шалаше, хорошо. А вот почему — и не ска­жешь.

— Понимаю, понимаю!— обрадованно подхватила Женя.— У меня так тоже бывало, только в городе, где-нибудь в сквере. Но там ведь тоже трава, и тоже бывает дождь.— Она говорила так, будто ей не хотелось отда­вать преимущество селу перед городом.

— И сейчас вот... ветер, степь, холод, а мы в затишье, возле какого-то подобия человечьего гнезда.

– И нам тоже хорошо, а от чего, не выразишь, правда?

Помолчали, потоптались на месте.

–– Я заметила, что вы за весь вечер не сказали ни разу слова «некогда».

— Вон как!— удивился Николаев.— Впрочем, я не люблю это слово. Можете ли вы с Грачевым сказать, что вам некогда операцию делать?

Женя только усмехнулась.

За саманушкой шуршала поземка, в трех шагах пе­ред ними наметала полукруглый, как подкова, сугроб.

— Давайте зайдем в саманушку, разожжем огонь, и получится еще интереснее, чем в вашем шалаше. Там наверняка есть котелок, наберем снегу и вскипятим чаю. Вот будет здорово. Чай из снега и с запахом дыма, да­вайте?

Николаев решительно взмахнул рукой.

— Давайте!

Они снова боком вышли па ветер, к двери и увидели на ней висячий заиндевелый замок.

— Ну заче-ем,— разочарованно протянула Женя.

— Взломаем?—задорно спросил Николаев, сбивая варежкой иней с замка.

— Нет, нет, в другой раз!— забеспокоилась Женя, сразу поверив, что ему ничего не стоит взломать замок. А ведь кто-то его повесил, значит, он кому-то нужен.— Будут завтра искать, кто это здесь хулиганил ночью, милицию позовут.

Николаев рассмеялся, но согласился с доводами Жени.

Они пошли обратно в поселок, ступая как будто не по снегу, а по тугому ветру.

Возле дома Женя сняла рукавичку, подала руку.

— До свидания.

Он торопливо стянул варежку, коротко пожал ее руку и сказал:

— Наденьте рукавичку, пальцы замерзнут.

— Какой заботливый!

Он улыбнулся,— что тут особенного, не нашел, что ответить.

— Вы заходите к нам,— без всякой связи сказала Женя.— Что передать Леониду Петровичу?

— Спасибо, ничего не передавайте. Я просто так за­шел, развеяться.

— Ну и как, развеялись?

— Медицина и здесь оказала свое благотворное воз­действие.

— В таком случае, заходите почаще. У медицины то­же бывает желание развеяться...

Домой Николаев шагал стремительным, пружини­стым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. И совсем не потому, что ему надо было спешить, нет. Вспомнился Омск, студенчество, весенние ночи, когда он догонял последний трамвай, пробегая порой за ним це­лый прогон. Прошло уже с той поры восемь лет, немало, но ему кажется, что он совсем не изменился, меняется только жизнь вокруг, а он — прежний, молодой и резвый. Иду, бегу, дышу, надеюсь!

Однако почему она сказала вскользь, что он старше ее лет на десять-двенадцать. Для чего она эту разницу отметила?

— Постой, постой, пошевели извилинами,— прогово­рил он себе и замедлил шаг, готовый снять шапку, осту­дить голову и поразмыслить. Лучше поздно, чем никогда.

А поразмыслив, прийти к выводу, что весь вечер она относилась к нему, как к старшему, как школьники от­носятся к учителю. Прежде всего, она не особенно смути­лась при его появлении: смело положила руку на его рукав и, кажется, тут же у порога напомнила ему о раз­нице в возрасте, чтобы он, боже упаси, не вздумал за ней ухаживать. Значит, ты, Николаев, хлюст, если девушке понадобилась такая мера предосторожности. Затем по­следовало самое убийственное: без всякого стеснения она сказала, что мечтает стать матерью, сказала так, как говорят только старшим, отцу или матери, или, к приме­ру, бабушке. Вот такие дела. А он-то замок вздумал срывать, голова садовая!..

Николаев сердито пнул ногой дверь, в комнате рас­пахнул форточку, сбросил пальто, пиджак, стянул гал­стук.

«Чёрт побери, да неужели я такой солидный, степен­ный, архисерьезный?!» Может быть, вся беда в том, что он слишком скован сознанием своей значимости? Не своей, вернее, а должностной. Какая все же она непосредственная, по-детски откро­венная, открытая. Неужели все это только потому, что у них такая большая разница в возрасте? В простосерде­чии своем даже не подумала, что могут сказать в посел­ке: пошла на квартиру к одинокому мужчине.

Впрочем, к одинокому мужчине нельзя, предосуди­тельно, а к секретарю райкома можно, какой он мужчи­на. Хотя и одинокий...

А может быть, зря он о ней всякую чепуху выдумы­вает. Просто она такая по натуре своей, непосредствен­ная. Она не скрывала своей радости, ей хотелось бродить с ним хоть до рассвета. Тоже ведь одинокая, в сущности.

На глаза попалось письмо Сони Соколовой. Это она его растревожила своим признанием, словами о личной жизни. Что ей ответить?..

Женя, войдя в дом, задержалась в кромешно темных сенях. Она ничего не запомнила из сегодняшней встречи, ни слов, ни жестов, осталось только общее чувство ра­дости, даже восторга. Ей хотелось добра и счастья себе, другим, всем на свете! Она закрыла глаза и в непрогляд­ной тьме представила свое лицо с улыбкой и уви­дела будущее, неизвестное и огромное, как звездный космос.

К утру поземка усилилась, зашевелились сугробы, меняя свои очертания. Женя проснулась в сумерках, гля­нула на часы и ахнула: уже половина девятого! За окном синел полумрак и было удивительно тихо. Женя подбе­жала к занавеске, откинула ее — окно до самого верха было закрыто сугробом. Отточенный ветром край его на вершок не доставал до шиферной кровли.

Третьи сутки мела непроглядная вьюга. Начались декабрьские метели, а будут еще и февральские... Опу­стели степные дороги. По Тобольскому тракту густо нес­лась поземка, заполняя неровности белыми клиньями, убегая за обочину, навевая сугробы. Не летали самоле­ты, молчали тракторы, до поры бездействовали снего­очистители. Шагнув за порог, люди тонули в снежной коловерти. Казалось, не просто снег и ветер, а колючие тугие сугробы обрушиваются на человека со всех сторон, бледная морозная мгла колышется спереди, сзади, сбоку...

И тут же вместе с бураном — предостережения и примеры.

Рассказывали, будто в «Изобильном» едва не замерз­ла повариха. Вышла из столовой за продуктами, добра­лась до кладовой, а обратно уже не вернулась. Пошли ее искать, обвязавшись веревкой, как альпинисты, и нашли в стороне от поселка, обессиленную, перепуганную досмерти, с обмороженными руками. В такую погоду не мудрено заблудиться и возле своего дома, собственной варежки не видно на вытянутой руке.