Снега метельные

Вот уже солнце село, а чабанов все нет. Ну, думаю, работнички, бросили скотину на произвол судьбы. Пиши, говорю ей, какая здесь бесхозяйственность, никакой за­боты о животноводстве, критикни их как следует. А она мне: я за положительным опытом приехала. В Москве, говорит, сейчас пустили автобус без кондуктора, экспери­ментальный, а здесь, видно, коровы пасутся без чабанов, новаторский метод, я должна это отметить.

Уже смеркается, я прикидываю, как мы спать будем, кто где, слышим — собака затявкала. Давай я снова кричать, свистеть, сигналы бедствия подавать. Прибежа­ла маленькая собачонка, на нас нуль внимания, тяв-тяв — и погнала коров. Ничего себе, думаю, достижение. Собака-то, видать, ученая, утром выгоняет коров, вече­ром пригоняет, и вся недолга. Жуликов здесь все равно нет, край-то необитаемый. Корреспондентша все это как достижение отмечает, а мне кисло. У кого мы теперь дорогу разузнаем, где бензин возьмем? Высказываю свое предположение. Коров должен кто-то доить. А ба­бёнка мне в ответ, они могут быть мясной породы и не обязательно молочной. Нагуливают определенный вес, а потом их отправляют на мясокомбинат. И на все у нее свой довод, причем зловредный, такой, чтобы остаться нам тут до конца света. Ну, я ей поддакивать начал, что остается. Ничего, дорогая, с голоду не умрем — мясо и молоко рядом шагают. Поженимся мы с тобой, шалаш построим, а с милым и в шалаше рай. Только давай ша­гай пошибче, чтобы нам от коров не отстать. Машину мы бросили, идем за коровами, пометки оставляем на вся­кий случай, чтобы вернуться. Кое-как, уже к ночи, до­брались до юрты, там люди сидят у костра, бесбармак варят... Она мне потом с полгода письма писала, все язык мой хвалила, сочный, говорит, народный. А я женат уже был, смысла не было переписываться...

Долго лились неторопливые и нескучные рассказы о случаях из походной жизни — дорожной, степной, лес­ной. Домашняя жизнь скучная, ничего в ней интересного не случается. А может быть, рассказчики бессознательно выбирали такую тему, помня о том, что едут на целину, где жизнь нескучная. Один встретился с волком с глазу на глаз.

— У меня каждый волосок на голове поднялся, прямо каждый в отдельности, хоть пересчитывай. Но не это главное, а то, что вроде хвост появился ни с того ни с сего и поджимается, поджимается. Всю жизнь про этот хвост не забуду...

Другой вспомнил брата-танкиста:

— От Москвы до Берлина прошел. Четыре танка под ним сгорело, а сам целый остался, живой. Только лысый, ни волосы не растут, ни брови.

О танках он говорил, как о боевых конях,— под ним сгорело!

В жестах и в манере говорить, в беззаботном, даже ухарском и показном пренебрежении к опасности шофе­ра были похожи друг на друга. Жене казалось, все они стремились подражать какому-то образцу и, наверное, таким образцом служит им Сергей Хлынов. Сам он, ко­нечно, ничего не знает, к этому не стремится, престо живет, работает, говорит, улыбается, жестикулирует, и все это идет от него к другим собратьям какими-то вол­нами.

От Кустаная да станции Тобол Женя ехала в сани­тарной машине — областной здравотдел поручил ей до­ставить туда медикаменты и дуст. А в Тоболе пришлось идти на элеватор, искать попутную машину до Камышного.

Возле серого, уходящего в небо здания она растеря­лась от множества снующих вокруг машин. Снег вокруг порыжел, покрылся пшеничной пылью, местами почер­нел от дыма выхлопных труб. Дорога возле элеватора, накатанная, как асфальт, чернела пятнами мазута, мас­ла, бензина.

Женю посадил в кабину низкорослый паренек-шофер, лет 17-ти на вид, в телогрейке и толстенных ват­ных штанах. В кабине он сидел на полушубке, свернутом валиком, чтобы быть повыше, и всю дорогу угрюмо, стес­нительно молчал. Женя смотрела на дорогу. На ухабах и колдобинах виднелись красноватые густые россыпи пшеницы. Они, как светофоры, предупреждали водите­лей: здесь надо притормозить, иначе тряхнет и вытрях­нет твою поклажу. Когда проезжали по пшенице, Жене становилось не по себе, словно колеса давили живое. Машины шли колонной и довольно часто останавлива­лись — значит, застревал кто-нибудь впереди.

Водители вылезали из кабин и собирались возле бук­сующей машины. Беззлобно посмеивались, переругива­лись, но без скандала, помня, такое может случиться с каждым. Потом кто-нибудь наиболее горячий, нетерпе­ливый требовал руль, лез в кабину, остервенело газовал, раскачивал машину вперед, назад, рывками, оглядывал­ся, вертелся, как сорока на колу, и наконец выводил дрожащую от напряжения машину на твердую дорогу. Вылезая из кабины, победно хмурился и бросал что-ни­будь вроде:

— Порожняком застрял, а как с зерном поедешь?

— Ладно, валяй, ученый!— безобидно отмахивался неудачник, расценивая помощь, как личное для него профессиональное оскорбление.

Женин водитель тоже выходил из машины, сердито предупреждая:

— А ты не высовывайся! Знаешь, какой народ шо­ферня? Хоть бы соляркой нос намазала, а то сидишь тут такая симпампонистая!

Он плотно прихлопывал дверцу и далеко от своей машины не отходил, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и все поглядывал на Женю, будто ее могли украсть, а ему, видите ли, строго-настрого поручено довезти ее до Камышного и сдать невредимой. «Мальчишка»,— думала Женя. У нее затекли ноги, хотелось размяться, потоп­таться возле машины, но она не выходила из кабины, чтобы не огорчать своего рыцаря.

Паренек постепенно разговорился, и они обменялись сведениями о дороге, о погоде, даже о зарплате.

— Рубли тут длинные,— солидно сообщил паренек.— Но всё, что зарабатываем, пропиваем.— Без сожа­ления говорил об этом, лениво-небрежно, стараясь тем самым цену себе набить.

«Мальчишка,— улыбалась Женя,— врешь ведь, мам­ке с папкой посылаешь».

Возле Денисовки они увидели за обочиной, под от­косом, машину в самом что ни на есть плачевном виде — вверх колесами. Жутковато выглядело черное грязное днище, будто громадный паук перевернулся на спину и поджал окоченевшие лапы.

— Как игрушку перевернули,— заметила Женя.— Вот кто-то умудрился!

— Сутки за баранкой посиди, не то натворишь. Мы вчера в семь вечера выехали на Тобол, а сегодня вот обратно без передышки дуем. Пока домой доберешься, считай, как раз двадцать четыре часа за баранкой. Один раз я сам аварию чуть не сделал.— Слова «я сам» он выделил особо, будто речь шла о водителе экстра-клас­са, застрахованном от всех дорожных неприятностей.— В пять утра в сон клонит, спасу нет. Еду, значит, клюю носом, а тут бах — бегемот на дороге! Я на тормоза, ма­шина юзом, лбом об стекло, в глазах радуга. Пришел в себя, посмотрел на дорогу — а там, оказывается, пере­кати-поле поперек ползло. От него тень, вот мне и по­чудилось. Сам-то я живого бегемота только на картинке видел, а тут на тебе!..

В кабине было тепло и даже уютно, сквозь ясное стек­ло Женя смотрела на степь. Медленно, с редкими взма­хами черных крыльев летел коршун на ветер. Он подни­мался все выше, выше и долго парил в зимнем бесцвет­ном небе, ничего не высматривая, только наслаждаясь парением.

Временами паренек отчаянно давил на газ, и маши­на мчалась, как бешеная, вся тряслась и дрожала до сту­ка в зубах. Потом вдруг он убирал газ, и машина шла накатом, бесшумно и довольно долго. Женя спросила, что это за фокус, для чего он так делает.

— Экономия горючего,— ответил паренек.— Сорев­нуемся. Как ты думаешь, что у шофера главное? Дума­ешь, руки?.. Я тебя спрашиваю, руки нужны шоферу, как ты думаешь?— пристал он к Жене.

— Нет, почему же, и ноги,— она кивнула на отполи­рованные рифленые педали.

— Угадала! Голова нужна в первую очередь! Во-он тот чудак почему застрял? Головы нет. А я вот тебя везу помаленьку, тьфу, тьфу.

Он привстал, одной рукой подвернул под себя сбив­шийся полушубок, примостился повыше.

— Ты задавала, видать, порядочная, молчишь, как сундук с клопами.

Женя расхохоталась.

К вечеру они добрались до Камышного. Стало уже темнеть, и шофер включил желтые фары. Теперь будет видна только дорога впереди машины. Но пока не сгу­стились сумерки, Женя смотрела в сторону и первой заме­тила знакомый березовый колок в снегу, а за ним призе­мистые строения автобазы. Машина вынеслась на при­горок, и у Жени чаще забилось сердце — перед ней расстилался Камышный в синеватых сумерках с одиноки­ми точками ранних огней. Двухэтажное здание райкома, Дом культуры с недостроенным фронтоном и толстой, как у парохода, трубой котельной, мачта над аэро­дромом...