Снега метельные

Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поезд­ки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситу­ацию, действительно чрезвычайно тяжелую?

Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог поща­дить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы.

Скажут, жестоко, скажут, бесчеловечно. Так оно и есть, наверное, жестоко. Но иначе он не мог поступить.

А ведь он знал, каких пациентов ему доставляли в больницу после таких буранов, знал, как никто другой. Черные пальцы, черные руки, ноги. Багровые култышки со швами после ампутации. А иные уже не нуждались ни в какой помощи.

Он почувствовал, что бледнеет. Но сказать ей сейчас хоть слово сочувствия, сострадания, значит, ослабить ее, размягчить душу жалостью.

— Но ты же у нас отчаянная,— сказал он.— Сорви­голова!

Она заметила, как лицо его моментально осунулось, натянулась кожа на скулах, запали глаза.

— Ничего!—сказала Ирина бодро.— Пойдешь в цер­ковь, свечку поставишь.— И рассмеялась искренне, она действительно не боялась, лишь бы кто-нибудь вызвал­ся ее довезти.

Накинув на халат пальто, Грачев пошел с радиограм­мой в райком, просить добровольца водителя.

Вернувшись, он еще раз осмотрел больного. Снова рас­спрашивал, когда и после чего появилась боль, снова смотрел на язык, снова ощупывал живот. Похоже, он начал сомневаться в диагнозе. Теперь ему показалось, живот стал как будто мягче, как будто уже нет «доски». А может быть, просто-напросто пищевое отрав­ление? Сделать промывание желудка, подождать, когда пройдет боль, и начать симптоматическое лечение.

Надо сказать, чтобы приготовили кипяченой воды для промывания... Сделать быстренько процедуру и вме­сте с Ириной выехать в совхоз.

Грачев еще раз проверил пульс. Вначале частый, сей­час пульс заметно упал, стал даже реже нормального. Лицо больного покрыла устойчивая бледность.

Пульс упал от раздражения брюшины, начинается самое страшное — перитонит. Каждая минута промедле­ния отнимает у больного последние шансы...

Грачев вытер ладонью холодный лоб — ладонь стала мокрой. Неужто он усомнился в диагнозе только пото­му, чтобы не отправлять Ирину одну, не подвергать ее опасности?

Грачев вышел из палаты. В пустой операционной по­царапал изморозь на оконном стекле — может быть, там уже тихо? За окном кипело.

Все ясно, четко, определенно, – он должен немедленно оперировать и в то же время принять все меры для спа­сения женщины и ребенка, то есть отправить Ирину в совхоз.

А если не найдут шофера? Ирина не в состоянии прой­ти пешком 30 километров, да еще в пургу. Может быть, надо запастись какой-то оправдательной бумагой, не было-де подходящего транспорта, невозможно было доставить акушерку к месту родов. С датой, часами и минутами, с печатью и подписью. Будет оправдание, вполне понятное и простительное, а для суда даже необ­ходимое.

Но чем он оправдается перед собой, перед собствен­ной совестью, если взять глубже? Да и кто простит, если нынче, в середине двадцатого века, рядом с квалифици­рованным врачом, хирургом, умрет женщина по причи­не, видите ли, плохой погоды? И не больная, а рожаю­щая. Акт естественный.

Он посмотрел на часы — 40 минут прошло. Время неслось, летело, а он стоит, раздумывает.

Да был ли на самом деле хоть один случай в истории, когда человек умер бы от больной совести? Нет такого диагноза в медицине.

Но есть в народе.

А если Ирина просто-напросто откажется ехать, под­дастся понятной слабости, тем более женской — страху возможной гибели? Тут даже и не страх, а скорее здра­вый смысл. Только безрассудный решится ехать в такую погоду. Станет ли Грачев приказывать ей? Придется. Потому что больше приказывать некому, жена — един­ственный медик в его подчинении...

Грачев не верил, что не найдут шофера, найдут. На це­лине собрались не робкие. Он знал, что вот-вот, с минуты на минуту кто-то явится. И не ошибся.

В больничных дверях показался статный парень в распахнутом полушубке, чернобровый, с синими глазами. Встретив напряженный взгляд хирурга, он не спросил, а скомандовал:

— Поехали, доктор!

— Пробьетесь?

— Как-нибудь!

Он был слегка возбужден предстоящей опасностью и значительностью своего поступка, глаза сверкали, об­ветренное лицо горело. Видно было, что человек этот сильный и смелый, на такого можно положиться.

— Спасибо, что решили нам помочь,— преувеличен­но спокойно сказал Грачев.— Как ваша фамилия?

— Хлынов. Сергей. Зачитать всю анкету?

За спиной Грачева хлопнула дверь, вышла Ирина уже в полушубке и в пуховом платке:

— С ней поедете, Хлынов. Постарайтесь пробиться как можно скорее, там может погибнуть молодая жен­щина. Думаю, что вы не оставите и акушерку в трудную минуту. Это моя жена, Ирина Михайловна, хотелось бы...

— Ладно, поехали, поехали!— перебила его Ирина, быстро потянулась к Грачеву и поцеловала его в щеку.— Не откладывай операцию, состояние больного сам зна­ешь какое.— И пошла к выходу.

Грачев подал руку Хлынову, просяще глядя ему в глаза. Тот ответил крепким рукопожатием, затем с какой-то легкой удалью помахал рукой возле шапки.

— Ну, ни пуха вам,— сказал Грачев.

— К чёрту!—сверкнул зубами Хлынов. Хлопнула дверь. Синие клубы обволокли Грачева, стоявшего у порога, вернули к действительности. В про­мерзшие стекла бил сухой снег, в палате стонал больной. Хирург отправил свою единственную помощницу.

Вместо операционной сестры он поставил санитарку, что запрещено в медицинской практике. Но для спасе­ния человека можно нарушить любые законы. Грачев быстро тер руки жесткой щеткой, следил, как моет руки в тазике рядом санитарка, юная, совсем девчон­ка, и говорил ей, как вести себя возле операционного стола.

В городе такие сложные операции делает опытный хирург с двумя, тремя ассистентами, не считая наркоти­затора и операционной сестры. Целая бригада! Здесь же он один, без ассистентов, без сестры, с девчонкой,— от нее только и проку, что она не робкого десятка, не упадет в обморок при виде крови.

Грачев представил себе машину среди пурги — где-то Ирина сейчас?— и острая, как приступ тошноты, не­приязнь к городским хирургам охватила его. Не зависть, а именно неприязнь. У них в распоряжении рентген, кли­ническая лаборатория, специалисты для консультаций. И асфальт на тихой дороге!

Начали операцию.

— Ни одного движения без моей команды!— сказал он девчонке.— Стойте, как статуя, руки держите повыше, помните, на них нет ни одного микроба! Прикасайтесь только к инструменту и ни к чему другому!

Больше четырех часов простоял Грачев за операцион­ным столом и ни разу не вспомнил про жену — настолько трудно было оперировать одному. Больной не умер, но состояние его оставалось тяжелым. Хирург не уходил домой всю ночь, сидел у постели, сам вводил пенициллин, камфору, то и дело проверял пульс. Смертельно хотелось спать. Волнение, забота, усталость притупили опасения за судьбу Ирины.

Утром та же посиневшая почтальонша принесла ра­диограмму: «Роды приняла, буду сегодня дома, Ирина». Он сразу же уснул в своем маленьком кабинете, за сто­лом, склонив голову на папку с историями болезни. Проснулся в полдень,— Ирины не было. Остаток дня прошел в хлопотах возле больного. К вечеру стало ясно, опасность миновала, он будет жить.

Уезжая, Ирина нервничала, но совсем не потому, что боялась опасности. В буран она обычно надевала лыж­ные брюки, но сегодня умышленно не зашла домой, по­ехала с голыми коленками, в одних чулках. Нельзя ска­зать, что она так уж сильно ждала, авось муж проявит заботу, заставит одеться потеплее, но все-таки надея­лась. И как убедилась, напрасно. Она понимала, хирургу сейчас не до мелочей ее туалета, понимала, но простить не могла. Совсем не в чулках тут дело, могла бы и сама заехать домой пере­одеться, но! Какой-то оплошности ей захотелось, какого-то промаха, но чтобы можно было в этом обвинить мужа. Если она замер­знет, закоченеет до полусмерти, так пусть он будет вино­ват – черствый, равнодушный.