Страница 9 из 21
Не любили мы кошек. Не хотели мы в доме кошек. Еще и потому не хотели, что кто-то из нас где-то когда-то прочитал, что в доме, где ожидают ребенка, присутствие кошек нежелательно. Тем более — бродячих. Тем более от них, говорят, пахнет. Стригущий лишай у них! Да и вообще — несимпатичны нам эти звери! Чересчур уж высокого они о себе мнения… Людей не любят, а всего лишь терпят — используют для удобства своей кошачьей жизни.
Нефертя, однако, знала свое дело. Людей, судя по всему, она изучила за свою жизнь досконально. И тех, кто при виде кошек начинал приседать и умиленно сюсюкать: «Кис-кис-кисонька!», и тех, кто, услышав «мяу», хватался за кирпич.
Мы, должно быть, для задуманного Нефертей дела годились. Водили, правда, дружбу со здешней собачьей бандой, ну да зима на носу, выбирать не приходилось…
Вначале во время трапез Нефертя сидела с котятами безотлучно. Быстренько наевшись, она, словно строгая бонна, следила за тем, чтобы дети кушали хорошо и правильно и возле миски не шалили.
Вскоре она начала понемногу отлучаться. Сначала — буквально на минуту-другую. С таким видом, будто в подвале у нее некое неотложное дело, о котором она впопыхах запамятовала. Затем отлучки стали продолжительнее. Разумеется, настал, в конце концов, такой вечер, когда она ушла и не вернулась вовсе.
Котята восприняли это как должное. Попили молока, рьяно умылись, поджали под себя лапки и стали сидеть — два этаких бездомных маленьких сфинкса, безмятежно и сонно глядящих в осеннюю тьму.
Среди ночи я встал посмотреть, как они. Утром прибегут собаки, сообразили мы, не хватает нам для полного счастья смертоубийства на крыльце; пустим-ка их на ночь, на террасу… Но котят уже не было. То ли Нефертя вернулась и увела их в подвал, то ли сами ушли.
Но на следующий вечер они опять появились — уже сами, без мамаши. Потом стали появляться даже днем — Джек мгновенно загонял их в подземелье, и нам приходилось блюдце с молоком совать им под дверку подвала.
Один из котят, серенький, был не жилец. Горбатенький, колченогий («родовая травма» — со знанием дела определила жена, прочитавшая к тому времени уйму акушерских книг) — на нем словно бы лежала печать обреченности. Он и вправду очень скоро сгинул.
Остался черненький, в белых лапоточках, с белым, будто бы фрачным вырезом на груди. Очень аккуратненький и забавный. Он нам еще и тем понравился, что оказался ужасно бесстрашным.
В один прекрасный день он решил, что хватит ему улепетывать в подвал при каждом появлении собак (хлопотно это, надоело, да и вообще — негоже хищнику), и, когда псы прибежали, остался сидеть на крыльце как сидел.
Братишка внимательно обнюхал, не слишком, впрочем, приближаясь, это отважное чудо природы, иронически хмыкнул и, отвернувшись от котенка, стал приветствовать нас.
Джек, натурально, аж задохнулся от этакой невиданной наглости. Гавкнул, бросился — и вдруг в растерянности остановился. Котенок, растопорщившись и увеличившись от этого чуть ли не втрое, напоминая в эту минуту более всего мультипликационного ежа, вдруг потешно зашипел и принялся, с трудом удерживая равновесие, суматошно махать перед носом Джека обеими своими передними лапками, на которых грозно топырились полупрозрачные нежно-розовые коготочки.
Джек, конечно, не испугался. Он просто очень удивился.
Мы тут же постарались отвлечь его похлебкой, и он с готовностью отвлекся. Справедливо рассудил, что глупо менять миску изумительно калорийного хлёбова на какого-то паршивого котенка, с которым, честно-то говоря, толком и неизвестно, что делать.
И котенок, таким образом, завоевал себе право восседать, когда и сколько ему вздумается, на излюбленном своем ящичке слева от входа — в бдительной близости от личного блюдца.
Он и сейчас там сидит. Цепляет каждого входящего-выходящего растопыренной лапкой, кратким мяуканьем напоминает о своем существовании и о неотъемлемом праве на все субпродукты в нашем доме.
Я убежден, что не существует никакого кошачье-собачьего расизма.
Конечно, собака, завидев кошку, чаще всего бросается за ней. И чаще всего кошка улепетывает. Собаку толкает в погоню охотничий инстинкт преследования дичи. А кошку? Если ей лень или она по рассеянности не наметила себе заранее лазейку, она никуда и не побежит. Она не боится собак. Скорее собака должна опасаться ее когтей, молниеносных и снайперски точных. Тем не менее, собака гонится, а кошка, соответственно, удирает. Но я что-то не могу припомнить ни единого случая, чтобы собака разорвала взрослую кошку.
Почему же все-таки кошка удирает? Да единственно потому, я уверен, что ей наслаждение доставляет в тысячу первый раз одурачить глупого пса! Вы только взгляните на кошку, когда она, взлетев под самым носом собаки на дерево, по-домашнему сидит на ветке и поглядывает на беснующегося внизу пса!
Мальчишки в младших классах любят (и я их понимаю) дергать девочек за косички. Но это же не означает, что ими движет желание снять со своих прекрасных половин скальп. Так и с собаками, которые вот уже который век без устали гоняются за кошками. Нет в них жажды убийства. Одна лишь, по большей части, игра в догонялки.
На месте собак и кошек я испытывал бы обиду, слыша сравнение с ними какой-нибудь сладостно скандалящей людской пары: «живут, как кошка с собакой…».
Да если бы люди жили между собой, как жили, например, Киса с Федей, то не нынешняя жизнь творилась бы на Земле, а прямо-таки рай в шалаше! Очень они трогательно и мило сосуществовали.
Котенок, в конце концов, оказался в доме. Начались холода, и с крыльца его перевели, конечно, на террасу. А через пару дней нам надоело выгонять его из теплых комнат, куда он неукротимо рвался и, конечно же, прорывался, едва открывали двери.
И мы смирились с кошкой в доме. Назвали ее после долгих раздумий Кисой, поставили ящик с песком. И вдруг уютно стало в доме. Уютно тем стародавним хрестоматийным уютом, воспоминание и тоска о котором живет в каждом, наверное, человеке: за окнами — непогода… гудит в печи огонь… теплый оранжевый свет падает из-под абажура на белую скатерть… а возле печки старательно дремлет на диване пушистый котенок и с чувством большого удовлетворения жизнью трещит себе под нос — совсем как трансформатор.
Кроме Кисы право постоянно жить в доме имел и Федька.
Федька был еще… никакой. То есть никакого еще характера в нем не было. Один лишь безоглядный щенячий восторг, умилительная растяпистость, добродушие, доверчивость и непререкаемая уверенность, что все в мире приспособлено исключительно для его, Федькиных, игр.
Он был смешной, косолапый, упитанный ребенок.
Конечно же, к дворнягам он не имел никакого отношения: густая черная крупнокурчавая шерсть; как бахромой занавешенные уморительные глазки; с младенчества бородатая, карикатурно-стариковская, квадратом вытянутая вперед морда. В нем была порода, это было сразу заметно, но какая именно, увы, не знаю. Что-то эдакое терьеристое, скотч-терьеристое…
Он обещал быть умницей. За конфету (но только в фантике) с готовностью давал лапу, по команде садился. Этой премудрости он выучился едва ли не со второго раза. Когда с ним разговаривали, умел делать необыкновенно заинтересованную, словно бы даже все понимающую морду, склоняя при этом голову то на один бок, то на другой. И хоть хлопотно с ним было (проситься, например, на улицу он долго не мог научиться), хоть и приходилось постоянно треножиться за него — он мог по глупости и заблудиться, и под поезд из любопытства сунуться, — но мы его полюбили. Право, едва мы только взглянули на эту потешно заросшую морду, в эти юмористически поблескивающие черные глазки — мы сразу же впустили его в свое сердце!
Федька рожден был, конечно, не для дворняжьей жизни. Вот уж кто в профессорской квартире чувствовал бы себя на законном месте!
Братишка, как сказано, замечать его отказывался. И естественно получилось, что наперсником в жизни и напарником по играм стал для Федьки Джек-обалдуй. Мы диву давались, как быстро перенимал Федька все Джековы замашки. Впрочем, чему тут было удивляться? Джек, хоть и выглядел взрослым псом, но по характеру, по взглядам на жизнь был еще совсем мальчишка. И нетрудно ему было найти общий язык с таким же, как он, развеселым лоботрясом Федей.