Джек, Братишка и другие

А вторая причина заключалась в том, что возле магазина, как сказано, постоянно крутилась банда бродячих собак, и появление наших гладких, с лоснящейся шерстью, сытых и довольных действительностью Джека с Братишкой не могло не вызывать взрывов классового собачьего антагонизма.

Зачинщиком драк, впрочем, всегда бывал Джек. Осторожности он не знал. Некогда ему было приглядываться, силен или слаб, опасен или труслив тот или иной пес. Для Джека достаточно было того, что пес ему несимпатичен. И Джек поступал без раздумий: мгновенно налетал, сшибал с ног, начинал катать по земле (без особой, кстати, злобы), сколь можно свирепо рыча при этом. И тотчас отпускал, едва пес «просил пардону».

Братишка ввязывался не всегда и далеко не сразу. Ему, похоже, претила драка. Но когда он видел, что Джек выбрал жертву явно не по зубам, Братишка, конечно, тоже вступал в сражение. И тут ни одна поселковая собака не могла выдержать напора наших мощных, хорошо кормленных, дружных бойцов.

Впрочем, один такой пес был. Его звали Мухтар. Мелкий — вполовину Джека или Братишки — черно-рыжий кобелек, похожий на карликовую лаечку, он был вечно раздражен чем-то, вечно ненавидяще щерил мелкие, как у хищной рыбы, часто растущие зубы.

Он не был бездомным. Однако поскольку хозяин его вечно торчал в винном отделе магазина, или около магазина со стаканом в руке, или в пивном ларьке «Колосок», то и Мухтар с утра до вечера болтался возле, и они — то есть Джек, Братишка и Мухтар — почти обязательно сталкивались между собой, когда мы приходили за покупками.

Ни одна встреча не проходила мирно.

Чуяли они друг друга еще на дальних подступах к магазину: шерсть на загривке у Братишки вдруг поднималась горбом, он начинал утробно, грозно ворчать себе под нос; Джек тут же прекращал свой вольный поиск, пристраивался поближе к брату, начинал аж подпрыгивать от веселого возбуждения.

Но вот Мухтар и наши собаки наконец замечали друг друга. И тотчас же, ни секунды не мешкая, бросались навстречу друг другу — словно бы даже торопливо, словно бы даже опасаясь, что их встрече может что-нибудь помешать.

И мгновенно вскипала драка.

Наши дворняги вдвоем были, конечно же, сильнее Мухтара. Но ни разу Мухтар не отступил!

Я даже думаю, что если бы однажды мы почему-либо не разняли их вовремя, то он погиб бы под клыками своих врагов, пощады так и не попросив!

Своим неистовством он, казалось, обескураживал даже и Джека с Братишкой: «Все ведь ясно! Мы — сильнее. Взвизгни, подожми хвост — и мы тебя отпустим. Что мы, звери, что ли? Так нет же! И что за характер такой склочный? Опять бросается!..».

С явным, мне казалось, облегчением встречали они каждый раз наше вмешательство. Они ведь были добродушные в общем-то псы. И им нечего было делить с околомагазинной братией. Ну а дрались они потому, что так уж полагалось в этом собачьем мире: если ты не схватишь за горло, тотчас схватят тебя.

Мы их разнимали, уходили. А Мухтар еще долго брел следом — встопорщенный, маленький, аж шкворчащий от злобы и ненасытной ненависти, готовый сразиться еще раз и еще тысячу раз. И только тогда, когда я делал вид, что поднимаю что-то с земли и замахиваюсь на него, — он отступал. Ему, наверное, это было важно: не перед собаками отступить, а перед человеком.

Что сделало его таким оголтелым ненавистником, не ведаю. Хозяин Мухтара, хорошо мне знакомый, и во хмелю и с похмелья был добрейший малый. Точно знаю, что никогда не голодал Мухтар, и вряд ли его когда-нибудь били. Не знаю, что с ним творилось и отчего. Да и мыслимо ли докопаться до источников собачьей ненависти к миру, когда и на людей-то иной раз ахаешь от растерянности: «Это ж, откуда такая гадина могла появиться?!».

Ох, не зря обмирали наши сердца, когда Джек с Братишкой затевали свои смертельно рисковые игры с железнодорожным транспортом! Не могло это кончиться добром. И не кончилось…

Однажды поздно вечером мы отправились на станцию позвонить в Москву. Звонок был срочный, очень для нас важный, и мы торопились.

Джек и Братишка, натурально, тоже увязались за нами.

Мы торопились — позвонить нужно было с точностью чуть ли не в четверть часа, и, разумеется, именно поэтому возле перехода через линию нам пришлось ждать.

Сначала длиннющий, вагонов на восемьдесят, порожняк из Москвы неспешно прогромыхал через станцию. А потом подошла к платформе электричка. Проделала все свои грузопассажирские манипуляции — открыла, выпустила, впустила, закрыла — и тоже неспешно тронулась к Москве, преградив нам дорогу к телефону.

Чем занимались в это время собаки, думаю, объяснять не нужно. Мы старались не смотреть на них.

Итак, мы стояли у перехода и смотрели, задрав головы, как мимо нас высокой стеной течет электричка.

Джек, мы заметили, помчался вдоль канавы по насыпи ругаться с машинистом. Братишка гавкал невдалеке, на бетонном мостике через кювет.

Электричка набирала ход. Звук ее возвысился уже до нестерпимого страдающего воя. Окна слились в одну заунывно-желтую полосу, кратко и все чаще перебиваемую черными вспышками междуоконий… И, вот, наконец, резко оборвав эту муку грохота, скрежета, завывания, упала тишина.

Сразу же легко задохнулось — открылся путь.

Мы шагнули и вдруг увидели, что возле самых рельсов сидит Братишка. Как-то ужасно странно сидит.

В гимнастике, в вольных упражнениях, есть такой элемент: гимнаст, опершись руками о ковер, делает так называемый «угол» — сначала параллельно земле, а затем сомкнутые ноги устремляет вверх. Вот так же нелепо сидел Братишка. Опираясь передними лапами, он старательно подтягивал задние, судорожно и неестественно выпрямленные, к морде, которую тоже все неимовернее и истовее тянул к небу. Глаза Братишки остекленело и мертво отразили свет перронных фонарей — и он аккуратно упал с края мостика в канаву. Исчез.

Я не позволил жене броситься к нему. Не позволил грубо, но она даже не заметила этого.

Я подбежал.

Братишка лежал неудобно, вниз головой. Все так же судорожно были подтянуты к груди задние лапы.

И был он уже каменеющий. Уже чужой всему. Чужой — всем.

И я, со стыдом слыша в себе это внезапно возникшее отчуждение, неприязнь, брезгливость, холодность, полное отсутствие хоть сколько-нибудь острой горечи, — слыша в себе эту многоголосую гамму ощущений, не делавших мне чести, я спустился, оскальзываясь по грязи, на дно кювета.

Не рукой — мне стыдно вспоминать об этом! — а какой-то щепочкой я попытался пошевелить морду Братишки. Голова не шевельнулась. Глаза пуговично смотрели в черную, как деготь, грязь. Он не дышал.

— Пойдем куда шли, — сказал я жене. — Я потом с тачкой приеду, заберу его.

Она заплакала.

— …Его, наверное, стукнуло подножкой… Ой, дуралей-дуралей…

Из темноты выскочил жизнерадостный, как всегда, и воодушевленный сражением Джек. Крутанулся возле нас. Заметив белеющее в канаве тело Братишки, столь же весело подбежал, внимательно понюхал под хвостом у брата и с равнодушием, которое поразило нас до глубины души, отвернулся. Бодро задрав хвост, побежал впереди нас к магазину, где стоял телефон-автомат.

Это равнодушие к случившемуся с ближним своим не просто поразило, оно возмутило нас: «Как он может так пренебрежительно, так цинично-спокойно относиться к гибели друга, неразлучного спутника своего, брата, наконец, единокровного?!».

Смешны мы были, конечно. Смешны и очень несправедливы, когда, стоя в очереди к телефону, гнали Джека от себя и попрекали: «Братишка погиб, а тебе и дела нет! Иди-иди… Хоть не веселился бы!».

Мы позвонили. Домой возвращались понуро. Тошно нам было.

Я повел жену новой дорогой. Не хватало, подумал я, чтобы из-за несчастного Братишки и с ней, на шестом месяце, стряслась какая-нибудь беда.

Но она умолила меня свернуть к переходу.

— Я не буду подходить, не бойся! — говорила она. — Ты только сходи и посмотри. Может быть, он жив еще?