Плыви, кораблик!

И опять-таки в эти минуты отдыха ничто дурное не беспокоило его. Напротив, иной раз перед ним выплывал фрегат «Паллада», вызывая почему-то неосознанное чувство радости. Нет, Кореньков и не думал сравнивать свой кораблик с бело-парусным фрегатом, как не сравнивает свои картины начинающий художник с полотнами знаменитых мастеров. И как начинающий художник ощущает потребность восхищённо взирать на потрясшее его душу чужое мастерство, так и Кореньков испытывал желание ещё разок взглянуть на белопарусный фрегат.

В передней стукнула дверь, и Кореньков сразу почувствовал себя виноватым. Он часто чувствовал себя виноватым. Стоило кому-нибудь из учителей сказать «Кореньков», как у Коренькова словно натягивалась внутри тугая холодная резина. Её хотелось ослабить, разорвать. Кореньков независимо вскидывал голову: «А чего я сделал?»

Вот и теперь, как только вошла мама, Кореньков почувствовал, как натянулась в нём эта резина. Перед мамой он тоже всегда чувствовал себя виноватым.

Во-первых, стол. Раньше мама сердилась и кричала, случалось, разнервничавшись, даже ломала и выбрасывала с таким трудом добытые материалы, уже готовые части кораблей. «Не понимаю, неужели так трудно убрать свой стол?» — горестно спрашивала она после ссоры, когда оба искали примирения. Кореньков и сам не понимал — трудно ему или нет. «Всё твоя лень и неаккуратность», — так же горестно вздыхала мама. Кореньков тоже горестно вздыхал, не спорил. Сам готов был согласиться — лень и неаккуратность. Но вообще-то он не был ленивым. Разве ленивый человек будет в который раз строгать шпангоут, который раз — и хрупнул в руке именно в тот момент, когда уже почти готов, и всё надо начинать сначала? Разве неаккуратно был зашкурен корпус кораблика и не точно, каждая на своём месте, вставлены мачты? А стол... «Закончил — убери!» — говорила мама. Но что значит — закончил? У той работы, которую делал Кореньков, никогда не было конца. В последнее время мама больше не ругала его, не кричала. Только изредка в какую-нибудь из суббот, занявшись уборкой, сама рассовывала по ящикам всё, что лежало на столе, и вытирала пыль. Кореньков потом долго искал нужные вещи, вытаскивая их одну за другой, пока они не оказывались на столе.

Итак, во-первых, был стол. Было ещё и во-вторых, и в-третьих, и в-четвёртых, и... Вот и сейчас, как только хлопнула входная дверь, Кореньков, словно его стукнули по голове, отчаянно пытался вспомнить: велела ли мама сегодня утром купить хлеба или это она велела вчера. Вчера он не купил. И не потому, что это было так уж трудно — добежать до булочной. Мало ли он носился по двору, пока гоняли клюшками шайбу. И кирпичи, сваленные для ремонта котельной в углу двора, они с ребятами перетащили за дом, когда строили крепость. Кореньков даже все руки ободрал и зашиб ногу. А вот хлеба не купил. Просто из головы вылетело за всеми делами.

Мама крикнула из передней:

— Возьми молоко!

Кореньков выбежал в переднюю, взял у матери сетку, в которой, валясь друг на дружку, болтались бутылки с молоком. Снимая сапоги, мать говорила отрывисто и торопливо:

— Не пролей! В пакетах не было, пришлось тащить такую тяжесть! Что по русскому получил?

— Ещё не проверяли, — довольный этим отодвигающим предстоящую грозу обстоятельством, со всей честностью отвечал Кореньков.

— Уроки сделал?

— Сделал, — откликнулся Кореньков, и поспешная готовность его тона была несколько нарочитой. И, пользуясь тем, что лицо матери смягчилось, попросил: — Мам, дай пятьдесят копеек, пенопласт в «Юный техник» привезли.

— Вот когда русский исправишь, тогда и получишь, — отвечала мать.

— Тогда пенопласт разберут, — резонно заявил Кореньков. Но его разумный и вполне убедительный довод остался без ответа. И Кореньков, понимая бесполезность претензий, спорить не стал, сказал с дипломатической будничностью. — Я к Борьке Авдееву, задачку проверить надо.

— Не опаздывай к ужину, — велела мать.

Кореньков схватил свою сумку, вытряхнул из неё книжки, взял в руки кораблик и сунул его вместо них.

Горели вечерние огни. Светились окна в домах. Шагали прохожие, и шёл по улице Кореньков, таща на плече бокастую сумку.

Вечерами квартира 89 в доме 23 по Гвардейскому переулку оживала. И в этот вечер на кухне как всегда горели все четыре конфорки газовой плиты, лилась из крана вода, возились каждая у своего столика две соседки — громкоголосая, пышная Валентина и совсем молоденькая, похожая на девочку, темноволосая и темноглазая Нина.

— Вот, трески купила. Пожарить или отварить? — раздумчиво говорила Нина, разрезая на куски белые тушки рыбы.

— Треску хорошо заливную, — поучала Валентина.

— Да не умею я, — оправдывалась Нина.

— А чего тут уметь? Было бы хотенье. Все вы такие — нынешние. Всё бы вам поскорей да полегче. — Валентина и сама была совсем не старая и даже не пожилая, всего лет на десять постарше Нины, но о молодых всегда отзывалась с пренебрежением многоопытного человека.

— А мы вчера с Сашей в кино были, — не обращая внимания на воркотню Валентины, мечтательно говорила Нина, — хороший фильм. Она его любила, а он уехал и не писал, а потом...

В кухню заглянул долговязый парень.

— Нин, я пришёл.

— Очень приятно! — не без иронии приветствовала его Нина.

— Нин, ты того, мне ведь в институт надо, — жалобно сказал парень.

— Вот и делай тут заливную! — пожаловалась Нина соседке, торопливо бросая рыбу на сковородку. — Можешь тарелки ставить! — крикнула она вдогонку своему молодому супругу.

Саша потопал в свою комнату, а в кухне продолжался прерванный его приходом разговор.

— Любила! — говорила Валентина. — Надо смотреть, кого любишь, а то она любила, а его и след простыл. Да я бы его...

— Нет, он не потому... Просто геологическая партия, в которой он находился... — Нина не успела рассказать, что произошло в геологической партии, где находился человек, которого любила очень хорошая девушка. В коридоре послышался звонок. Звонили один раз. К Валентине надо было звонить два раза, к Нине — три. Поэтому ни одна ни другая соседка не спешили открыть дверь. Валентина только сказала:

— К кому бы это? Вроде к старухе некому.

Дверь никто не открыл, и звонок в коридоре прозвучал снова. Теперь звонили два раза.

— К нам, что ли? — проговорила Валентина. Она и теперь не оторвалась от своих кухонных дел. Зато муж Валентины, Фёдор, мужчина средних лет с намечавшейся лысиной, одетый по-домашнему в старый тренировочный костюм, пошёл открывать. На площадке стоял Кореньков.

— Анна Николаевна дома? — спросил он, без приглашения шагнув в квартиру.

— Анна Николаевна? — удивился Фёдор. — Дома. Где же ей ещё быть? Последняя дверь налево.

— Я знаю, — сказал мальчишка и зашагал по коридору.

— Фёдор, к нам, что ли, кто? — закричала Валентина из кухни.

— Да нет, к старухе какой-то мальчишка.

— Какой мальчишка? — закричала Валентина, но Фёдор уже ушёл в свою комнату.

— Посмотрел бы, что за мальчишка, — проворчала Валентина не то Нине, не то сама себе. — У одних вот так же пришёл мальчишка, а потом квартиру обчистили.

— Гарнитур ваш не утащат, — засмеялась Нина. — А утащат — свободней будет, а то всю комнату забили, повернуться негде.

— Тебя что, опять прислали? — не очень любезно спросила Анна Николаевна, когда Кореньков появился на пороге её комнаты.

— Не, — сказал Кореньков. — Я сам пришёл.

— А зачем?

— В гости.

Казалось бы, подумаешь, какое дело: зашёл в гости человек, и даже не человек, а так, полчеловека — мальчишка. Но к старой женщине Анне Николаевне Полуниной уже много лет не приходили гости.

Кореньков стоял у дверей, а глаза его смотрели на кораблик, возвышавшийся на этажерке.

— Ну, чего стал, проходи, — сказала Анна Николаевна.

Кореньков, как был, в пальто и ушанке, подошёл к этажерке, вынул из сумки свой самодельный неуклюжий кораблик и поставил его рядом с фрегатом.