Плыви, кораблик!

СОВЕСТЬ — ЧТО ЭТО ТАКОЕ?

Прозвенел звонок с уроков, и ребята стали радостно собирать учебники и тетради.

— Корешок! — закричал на весь класс Борис Авдеев. — Сначала ко мне, заберём кости, потом к тебе, а потом к ней!

Борька прокричал это громко, и будь это на перемене, наверное, многим было бы любопытно, куда это Авдеев с Кореньковым собираются с костями. Но сейчас все так заторопились по домам, что никто вроде бы не обратил внимания на Авдеева с Кореньковым. Только Наташа Бочкарёва догадалась, кто такая эта «она», к которой Авдеев с Кореньковым собираются идти с костями, да Света Мурзина насмешливо пропела:

— Пойдём в гости глодать кости! — За что и получила от Бориса Авдеева сумкой по спине.

Но Света не такой человек, чтобы спустить кому-то безответно. Она размахнулась ранцем и стукнула Борьку Авдеева по макушке. Борька Авдеев... Борька Авдеев не успел ответить Свете. В класс заглянула вожатая Лена.

— Света Мурзина, Наташа Бочкарёва, задержитесь, — закричала она, стараясь перекрыть общий радостный гул сборов.

— Зачем? — спросила Света.

— Насчёт вашей подшефной Анны Николаевны Полуниной, у которой мы концерт давали. Верней, насчёт её сына. Поговорить нужно. — Лена посмотрела на Коренькова, уже собравшего свою сумку, и добавила: — Ты, Кореньков, тоже задержись.

Кореньков, к удивлению Лены, не стал возражать, молча положил свою сумку на стол и сам уселся рядом. Лена хотела сделать ему замечание, чтобы не сидел на столе, но только покосилась и промолчала. А на соседний стол сел Боря Авдеев.

— А тебе что, Авдеев? — спросила Лена.

— Ничего, — сказал Борис Авдеев.

— Как ты отвечаешь, Авдеев! — строго сказала Лена.

— Он всегда так, — вставила Света.

Борис Авдеев показал Свете язык.

— Ступай, Авдеев, — сказала Лена.

— Да пусть сидит, — вступилась Наташа.

— А чего он, — заспорила Света.

— Хватит пререкаться, — сказала Лена. — Пусть сидит, если хочет. Только слезь со стола и сядь как следует, — посмотрела она на Борю Авдеева, — и ты, Кореньков, тоже. Вот что, ребята, — продолжала она, обращаясь, впрочем, не к мальчишкам, а к девочкам уже другим, деловым тоном. — Я говорила с Ириной Александровной, она советовалась с директором, и он разрешил поместить фотографию сына Анны Николаевны Полуниной, Павла, на наш стенд фронтовиков, хотя он и не учился в нашей школе. Надо попросить у Анны Николаевны его карточку.

— Не даст она, — с сомнением сказала Света.

— Даст! Даст! — закричал Кореньков.

— Даст! — закричал и Боря Авдеев.

— Не мешай, Авдеев, — сказала Лена и продолжала, обращаясь уже к Коренькову: — Лучше всего фотографию в военной форме.

— У неё нет в военной форме, — сказал Кореньков.

— А ты откуда знаешь? — закричала Света.

— Он знает, — сказала Наташа.

— А ты откуда знаешь, что он знает? — сердито спросила Света.

— А вот знаю, — упрямо проговорила Наташа.

Кореньков и в самом деле многое знал о Павле Полунине. Он знал, что Павлик, ещё когда учился в шестом классе, спрыгнул с крыши сарая и сломал ногу, его отвезли в больницу, наложили гипс. Некоторое время он пролежал в больнице, а потом всё ещё с загипсованной ногой вернулся домой и даже ходил в школу. На больную ногу нельзя было надеть ботинок, и Павлик ходил в школу — одна нога в ботинке, а другая — в папиной калоше. Теперь того сарая не было и в помине, на месте сараев стояли железные гаражи. Впрочем, мальчишки — Кореньков это видел — так же прыгали с крыш гаражей, как во времена, когда рос во дворе Павлик Полунин, прыгали с крыш сараев. И их также ругали за это. Знал Кореньков, что однажды отец Павлика Фёдор Алексеевич за ударную работу получил на заводе премию, и на эту премию Павлику купили велосипед. Велосипедов больше ни у кого не было, и все ребята во дворе по очереди катались на Пашкином велосипеде. И сломали его так, что никто не брался починить. Но Пашка не обижался на ребят. Знал Кореньков, что Павлик любил вишнёвый кисель. Кореньков и сам любил вишнёвый кисель. И когда он среди лета возвращался в Москву из лагеря на три дня между первой и второй сменой, мама всегда к его приезду варила вишнёвый кисель — целую эмалированную кастрюлю. Кореньков ел этот вишнёвый кисель все три дня. Когда мама была дома — из чашки, когда её не было — прямо из кастрюли. Из кастрюли было вкуснее. Знал Кореньков, что Павел Полунин строил корабли, что хотел стать моряком, а погиб в пехоте. И он хорошо представлял себе Павлика мальчишкой, прыгавшим с крыши сарая и катающимся на велосипеде по двору и по Гвардейскому переулку, который тогда ещё не назывался Гвардейским, а как-то по-другому. Юношей-старшеклассником в распахнутой у ворота рубашке с короткими рукавами. И даже представлял его себе в военной форме, хотя такой карточки у Анны Николаевны не было. Не мог он себе представить только одного — да и никогда не думал об этом, — не мог себе представить, что Павлик Полунин, если бы он не погиб, а вернулся с войны, был бы теперь не молодым парнишкой, а уже пожилым человеком, о которых и говорят — ветеран. Для Коренькова, так же как и для Анны Николаевны Полуниной, Павлик навсегда остался молодым. Ничего этого Кореньков, конечно, не говорил. Он даже не думал, что думает об этом. Сказал он только, что у Анны Николаевны нет карточки Павлика в военной форме.

Лена теперь слушала всё, что говорит Кореньков, так, будто это был не Кореньков, а кто-то, кого надо слушать. Она только вздохнула:

— Жаль, что не в форме.

— Можно и без формы, — тоном старшего сказал Кореньков. — На карточке Павлик в рубашке. Это когда он десятый кончал.

— Ну, ладно, пусть будет в рубашке, — опять послушно согласилась Лена.

А ещё знал, помнил и не забывал Кореньков, что свой последний корабль — фрегат «Паллада» Павел Полунин так и не успел спустить на воду. И что он, Кореньков, тоже не отправил фрегат в плавание. Хотел, пытался, но — так уж получилось — сгубил корабль. И теперь это ясно — корабль починить не удастся. Как назло, снесли двухэтажный дом с колоннами возле завода-терема, переселился невесть куда замечательный человек, умеющий мастерить корабли, старичок Иван Иванович с неизвестной фамилией. Даже дядя Фёдор переехал на новую квартиру. Оборвалась последняя ниточка. «Кранты», — как сказал Борька Авдеев.

И вот ведь какая история! Мало ли чего натворил за свою жизнь Кореньков! И всякий раз его ругали и даже наказывали — иногда справедливо, а случалось и не справедливо. Иной раз он огрызался и спорил, иной раз говорил: «Больше не буду!» — хотя сказать «больше не буду» человеку уже не маленькому не так-то просто. Но всякий раз, огрызнувшись или признав свою вину, он быстро забывал о ней. А сейчас его никто не ругал. Ни классный руководитель четвёртого «А» Ирина Александровна, ни мама — они ведь и знать не знали о трагическом происшествии с фрегатом «Паллада». Ни вожатая Лена, ни ребята. Не ругала и сама Анна Николаевна. Казалось, она примирилась с тем, что у неё в комнате на этажерке на месте замечательного фрегата Павлика стоит неуклюжий кораблик Коренькова. И этот собственный кореньковский кораблик, казалось, смотрел на него с молчаливым укором. И чувство вины не покидало Коренькова. Он не понимал, не осознавал, что его мучает совесть.

Что же это такое — человеческая совесть?

Есть такая большая толстенная книга учёного Владимира Даля, собиравшего не почтовые марки, не значки, не открытки, а обыкновенные русские слова, которыми мы разговариваем. Она называется «Толковый словарь». Назван словарь толковым, как объяснял сам Владимир Даль, потому что он толкует, то есть объясняет значение слов. Так вот, в «Толковом словаре» сказано, что СОВЕСТЬ — это нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке, внутреннее сознание добра и зла, тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка. Способность распознавать качество поступка, чувство, побуждающее к истине и добру.