Глубокий тыл

Плотно прикрыв дверку и усадив инспектора, Куров рассказал ему историю мальчика. Рассказывая, он наблюдал за морщинистым личиком и видел, что собеседник все понимает. Даже слезы навертываются у него на глаза. — Хороший вы дядя, — сочувственно сказал ли, когда Арсений кончил. — Мне ль вас не понять — сам в эвакуации женку похоронил… Но протокольчик на вас все-таки придется составлять. И штрафик за допущение труда малолетних вам платить придется.

— Штрафик? — переспросил Арсений с облегченным сердцем: со сверхурочными он зарабатывал, много, и денежная потеря не пугала его.

— Пока что штрафик… А этого пролетария придется, понятно, из цеха убрать, тут уж ничего не поделаешь…

Тяжелая злоба горьким комом подкатила к горлу мастера. Перед этим сморчком, перед этой машинкой он изливал душу! Но, опять сдержавшись, он только хмуро ответил:

— Не уберу.

— Уберете, дорогой товарищ, уберете, в законе такая статейка есть: труд малолетних в Советском Союзе строжайше запрещен… Жаль мне вас, очень жаль, голубчик, а ничего не попишешь, закон, закончик!.. Не я его составлял, не я его принимал, мое дело следить, чтобы он выполнялся.

— Так нет же правил без исключения.

— А я на то и существую, чтобы исключения не делались. Исключения только через мой труп… Распишитесь здесь на протокольчике…

Куров, не споря, уплатил штраф, но мальчик по-прежнему ходил с ним на работу. Через несколько дней появился председатель завкома, выпроводил ребят из комнатки Арсения и стал его урезонивать, заявляя, что инспектор подаст на него в суд. Куров бросился к директору. Это тоже был свой, давний, заводской человек. В первую пятилетку работали они в одном цеху. Тиски их стояли рядом. Вечерами он ходил учиться сначала в школу, потом на рабфак. Уехал в Москву в институт и вернулся на завод уже инженером, а перед войной сделали его директором. По старой памяти с Куровым они были на «ты» и, оставшись наедине, звали друг друга по имени. На него, на «своего парня», была теперь вся надежда Арсения.

Директор, разумеется, знал историю Ростислава, понимал, что не по блажи, а для того, чтобы поскорее вывести мальчика в люди, из боязни на весь день оставлять его одного дома, без при-, зора, Куров определил приемыша на работу. Оказалось даже, что директор уже пытался по собственному почину сделать все возможное, звонил Северьянову, говорил с председателем областного Совета. Но ему ответили: закон есть закон. А товарищ из областного Совета даже признался:

— Я этому Курову вот как сочувствую, был бы другой инспектор, можно бы было с ним потолковать, а ведь этого так и зовут: «только через мой труп».

— Так чего же вы этот «труп» на работе держите?

— А для того и держим, чтоб закон защищать. И от таких вот жалостливых хозяйственников, как ты, и от таких сговорчивых профсоюзников, как я, — ответил председатель облсовета.:.

Когда хмурый и злой Куров вернулся от директора, Ростислав, глотая слезы, спросил, забирать ли ему домой свою спецовку. Мастер свирепо сверкнул белками цыганских глаз.

— Еще чего… Я своего добьюсь, я им всем докажу, что у нас закон для людей, а не люди для закона… Провались они все, бюрократы!..

10

В партийный комитет ткацкой фабрики позвонил городской военный комиссар:

— Тут ко мне бумага из большого хозяйства прибыла. Вас, Анна Степановна, касается… Кто примет телефонограмму?

Технического секретаря поблизости не оказалось. В парткоме сидело несколько ткачих, и Анна спросила, нельзя ли переслать бумагу почтой.

— Никак нет, товарищ Калинина. Приказано тотчас же передать, и лично вам! — веселым голосом ответил военком.

— Кем приказано?

— Секретарем горкома. Я ему уже докладывал, и он сказал: «Передайте по телефону Анне Степановне…»—Должно быть, для убедительности, подражая секретарю, военком последнюю фразу выговорил с упором на «о».

Это был приказ по штабу фронта. В нем говорилось, что, по решению Президиума Верховного Совета СССР, за храбрость, мужество и самоотверженную отвагу, проявленные в дни оккупации города Верхневолжска в борьбе с фашистскими захватчиками, Мюллер Евгения Рудольфовна награждена орденом Красного Знамени.

Привыкший к точности военком еще передавал подписи и даты, но Анна не слушала. Вскочив, она закричала ткачихам:

— Девушки! Нашу Женю Мюллер боевым Красным Знаменем наградили, — и тут же бросила в телефонную трубку: — За такую весть вас, товарищ военком, расцеловать мало.

— Не откажусь! Я вам, товарищ Калинина, на собрании партийного актива об этом напомню. Ладно? — И уже деловито военком добавил: — У меня всё.

— И у меня всё, — в тон ему ответила Анна, чувствуя, как что-то ширится в ее груди… — За храбрость, мужество, самоотверженную отвагу!.. И нет «посмертно». Значит, жива…

Приказ размножили на машинке, Татьяне Степановне — матери Жени — послали на фронт телеграмму. В перерыв агитаторы зачитали приказ в столовых. Галка, отпросившаяся с работы, чтобы передать весть деду, по дороге в общежитие всем и каждому взахлеб рассказывала новость. Все радовались. Даже те, кто попортил Жене немало крови, говорили теперь: советская власть знает, кого и за что награждать… Одно оставалось неясным, одно тяготило Анну: где Женя, куда она ушла из дома?

А судьба Жени Мюллер сложилась так. После памятного ночного разговора с сестрой и стариками она решила уехать с фабрики, где Калининых все знали. Но куда? И тут невольно вспомнилось мужественное братство разведчиков, сплоченных общей опасной работой, и как-то само собой возникло решение вернуться в армию. Немало девушек в те дни уходило добровольно на фронт. Но направить заявление обычным путем Женя не могла. Нога еще не вполне зажила. Приходилось ковылять, опираясь на палочку. Первая же медицинская комиссия забраковала бы ее. Знала Женя и то, что после всего с ней случившегося старики добром ее не отпустят и что властная бабка, которую в городе все знают и уважают, сумеет, пожалуй, найти средство помешать ей.

И вот после той тягостной ночи девушка решила просто исчезнуть, оставив дома письма Курта Рупперта, которые гордость мешала ей до сих пор показать кому-либо в качестве оправдания.

Утром, когда все ушли, на работу, Женя, сложив в узелок самое необходимое, прихрамывая и опираясь на палочку, добралась до военной комендатуры. Здесь, в одной из комнат, она отыскала капитана, с которым ей приходилось встречаться на подпольной работе в оккупированном городе. Слушая ее, капитан смотрел на клюшку, покачивал головой и намерения ее не одобрил: как бы ни тяжела была обстановка на фронте, в раненых там не нуждаются. Но Женя так горячо, так упорно убеждала, что в конце концов капитан сдался и отправился навести необходимые справки.

Вернулся он довольный и заявил, что девушке необычайно повезло. Как раз сейчас в нужном направлении уходит машина, на которой возвращаются партизанские командиры, приезжавшие в Верхневолжск получать боевые награды.

— Довезут прямо до места и скучать по дороге не дадут, — сказал капитан, все еще с сомнением посматривая на клюшку, которую Женя отставила подальше, и вздохнул: — Эх, подождать бы вам, пока нога окончательно заживет…

— Нет, нет, я поеду! — испуганно вскрикнула девушка.

Капитан сам представил Женю военному, сопровождавшему команду, и, Должно быть, даже что-то успел рассказать о ней, так как лысый хмурый и молчаливый офицер оглядел ее с любопытством, с уважением и даже предложил ей свое место в кабине грузовика. Но Женя отказалась.

— Правильно, девушка, не отрывайся от масс! — послышалось с машины.

Какой-то дядя с густой, будто из бронзы вычеканенной бородой, перегнувшись через борт, взял ее под мышки, поднял, как ребенка, качнул раза два для острастки и бережно опустил в кузов.

Трудно представить компанию пестрее и веселее той, в которой неожиданно очутилась беглянка.

— Рады вас приветствовать на борту нашего судна, миледи, — шаркнул сапогом худенький, верткий парень в короткой куртке с бобровым воротником, явно перешитой из немецкой офицерской шинели, в смушковой кубанке, заломленной так лихо, что, казалось, она вот-вот свалится с левого уха. Он хотел было по-рыцарски раскланяться перед Женей, но машину тряхнуло на сплетении трамвайных рельсов, и он, пожалуй, полетел бы через борт, если бы его не поддержали крепкие дружеские руки. На дне кузова отыскали смушковую кубанку, надели парню на голову, и он, смущенно спрятавшись за спины товарищей, бросал оттуда полные любопытства взгляды на неожиданную спутницу.