Глубокий тыл

— Что-нибудь случилось, Белочка?

— Ничего нового.

— Встретила кого-нибудь? — Арсения Курова.

Дед встревожился. Вся семья не могла оправиться от вести о гибели Марии и детей. Он знал состояние зятя и понимал, как тот воспринимал все, что было связано с оккупантами, и, понимая, даже угадал, что произошло.

— Несчастный человек! Ему всяко лыко в строку ставить грех.

— Я не ставлю, — тем же безразличным голосом ответила девушка, но вдруг не выдержала, зарыла лицо на широкой груди деда и чуть слышно спросила сквозь зубы: — Как же мне теперь жить?

16

Арсений Куров, деловой, сноровистый, веселый механик Куров, как говорили заводские, «сошел с рельсов». Его специально вернули с Урала, с завода-двойника, в родные края восстанавливать свое предприятие, а он в цехе, что называется, отбывал часы.

Вернувшись из поездки в рыбачью деревню, Арсений первым делом бросился в военкомат. Он стал требовать, чтобы его направили в Действующую армию. Ему отказали. Дошел до военкома, старого знакомого по охотничьим походам. Рассказал ему свои беды:

— Не могу я в тылу торчать, пока эти ироды по нашей земле ходят!

Военком слушал сочувственно, угостил папиросой, придвинул посетителю свой стакан чаю, но в просьбе отказал: да, положение серьезное, на фронт отправляют всех, кто может служить хотя бы в строительных войсках. Старикам, ветеранам первой мировой войны, желающим идти добровольно, и тем не отказывают. Но бронь есть бронь. Раз бронь дали — значит, человек в тылу нужней.

— Войне не только солдаты, ей и снаряд необходим, — развел руками военком и посоветовал «постучаться по партийной линии», — может быть, там учтут особые обстоятельства.

Но и тут ничего не получилось. Куров без-, успешно шумел у Северьянова, ходил к заведующему военным отделом горкома партии и, наконец, ничего не добившись, прорвался к первому секретарю. Время было позднее. Высокий сутуловатый человек с запавшими щеками, с нездоровым блеском в глазах, скрытых толстыми стеклами пенсне, устало слушал рассказ Арсения.

— Никак не хотят понять люди, что мочи моей нет в тылу торчать!.. Я пудовой гирей крещусь, а меня к бабам да к недомеркам приравняли… Бронь!

Секретарь вышел из-за стола, сел в кресло против Курова, почти касаясь его острыми коленями.:

— Вот вы, товарищ Куров, и меня обидели. По-вашему выходит, что и я и все мы, ну, например, здесь, в горкоме, окопались, чтобы на передовую не идти… А я ведь еще на басмаческом фронте комиссарил, когда еще…

— Так разве ж можно равнять? — воскликнул Куров, вскакивая. — Вас сюда партия определила, а я… — И большой этот человек вдруг закричал, сжав кулаки и потрясая ими: — Вам, что же, непонятно, что не будет мне покоя, пока я за Марию да ребят с ними не поквитаюсь?! Я человек, у меня сердце есть!

Секретарь подождал, пока Куров сядет, и продолжал тем же ровным голосом:

— Вот вы сказали, товарищ Куров, что меня партия в горком определила. А ваша бронь? И ее партия наложила. Партии лучше знать, где какой коммунист для войны нужнее… Вот Ленин, он молодежи завет дал: учиться подчинять, всего себя подчинять интересам классовой борьбы… Это на съезде комсомола он говорил. Я ведь был делегатом и сам эти слова слышал.

— Вы? — удивился Куров, с некоторым недоверием смотря на секретаря, у которого в темных, гладко зачесанных волосах серебрилась густая проседь.

— Непохоже? Стар? — Бледные крупные губы секретаря покривились в задумчивой улыбке. — . Не только комсомольцем, даже пионервожатым побыть успел… — И вдруг, подмигнув Курову, он пропел тоненьким тенорком: — «Ах, картошка объеденье-денье-денье, пионеров идеал-ал-ал…» Пел, пел, что вы думаете?! Так вот, Куров, давайте и мы с вами подчинять себя интересам классовой борьбы. А интересы эти требуют, чтобы мы оставались тут, в глубоком тылу, — я занимался бы партийными делами, а вы скорее бы восстанавливали свой завод. Кстати, завод ваш военный заказ получает. Это по секрету…

И уже в дверях, пожимая руку Курова своей худой холодной рукой, он вдруг сказал:

— А рану вашу только работой залечить можно. Других лекарств нету.

Куров посмотрел на него и криво усмехнулся:

— Эх, лучше бы вы уж, как Северьянов, накричали бы на меня — все легче бы было!

Он ушел, недовольный беседой и секретарем, не пожелавшим вникнуть в его дело. И, разумеется, он не знал и никогда не узнал, что, как только дверь за ним захлопнулась, секретарь соединился по телефону с директором механического, потолковал с ним о ходе восстановления, о подготовке к приему военного заказа и среди разговора о других текущих делах вдруг сказал:

— …Есть у вас там коммунист Арсений Куров. Вот, вот, он самый! Так попросите от моего имени главного инженера, чтобы он его работой по самую маковку завалил. Понимаете? Пусть не жалеет…

— На фронт рвется. Я уж подумываю, не снять ли, учитывая его особое положение, с него броню, — ответил директор.

— А он вам нужен?

— Позарез! С Урала его едва выпросил, да вы ж и помогали…

— Позарез, а сами готовы так легко его отпустить! На месте работой его лечите. А условия у человека какие? Как живет? Есть все-таки около него кто-нибудь?

— Да по военному времени условия вроде ничего, — задумчиво ответил директор. — Квартира у него сгорела, живет у родственников. С ним в одной квартире Анна Калинина с семьей, ну та, которую недавно избрали секретарем парткома ткацкой, дочь старой большевички Варвары Алексеевны.

— Так, так… А главное — работа, работа и работа!

Положив трубку, секретарь горкома долго сидел неподвижно. Может» и в самом деле снять с бедняги броню? Но тут же он сердито оттолкнул эту мысль, ибо сам никогда не искал легких решений в жизни. Потом усталая за день мысль перекинулась на Анну Калинину. Ее мать, Варвару Алексеевну, секретарь знал хорошо, а вот дочь представлял себе смутно. Он полистал настольный календарь, весь исчерченный памятками, подумал, вычеркнул в конце одного из дней «съездить к своим» и записал: «На семь вечера пригласить Калинину с ткацкой «Большевичка».

17

Когда Анне позвонили из горкомам сообщили, что первый секретарь просит ее прийти к нему, она поинтересовалась:

— Совещание какое-нибудь?

— Нет, вызывают лично вас.

— Что-нибудь случилось? — В голосе Анны послышалась тревога.

— У нас нет, а как у вас там, Анна Степановна, не знаем.

Анна забеспокоилась. Что б такое могло быть? Неужели это дурацкое дело с Лужниковым дошло до горкома? Она позвонила Северьянову, потолковала о том о сем. По обыкновению своему, Северьянов говорил с Анной о серьезном в шутливом тоне, спросил даже: «Ты что же это там у себя мордобойцам покровительствуешь?», — но докладывал ли он об этом в горкоме, не сказал, а спросить Анна не решилась.

«Дурацкое дело», стоившее Анне немало времени, раздумий, нервов, заключалось в следующем: от коммуниста, механика котельной Зайцева в партбюро поступило заявление о том, что сменщик Лужников в присутствии рабочих избил его. Анна возмутилась, тотчас же организовала партийное расследование. Выяснилось, что при сдаче смен механики поспорили, что в пылу спора потерпевший — маленький, болезненный, желчный человечек — обвинил Лужникова, что тот отсиживается в тылу, и в запале обозвал его шкурой. Как доложили партийные следователи, «шкуру» Лужников еще стерпел и даже пытался отшутиться, но когда выведенный из себя его невозмутимостью Зайцев брякнул, что, мод, и верно, это дураки на фронт стремятся, а умные рады в любую щель залезть, только бы от войны подальше, Лужников, по заявлению свидетелей, «дал раза совсем легонько», от чего, впрочем, Зайцев упал и, стукнувшись об угол головой, разбил ее в кровь.

Так показали все при этом присутствовавшие. Это же подтвердили вызванные на бюро потерпевший и обидчик. Комкая в больших, испещренных вытатуированными на них якорями руках шапку и глядя куда-то себе под ноги, Лужников гудел, как шмель: