Глубокий тыл

Проснулись Вовка с Леной. Мальчик вылез из-под одеяла, сел. Морщась от света и протирая кулачонками глаза, долго смотрел на щетинистую физиономию Курова, а потом сонным, хрипловатым голосом спросил: «Ты партизан?» Лена узнала дядю, но этот старый, небритый, весь какой-то отсутствующий человек так не походил на громкоголосого, веселого, ласкового Курова, что, заговорив с ним, она даже стала обращаться к нему на «вы». Наконец и Вовка убедился, что это не кто иной, как дядя Арся, и тут же опросил:

— А Юрик и Гринька?.. А Арника где?

Варвара Алексеевна, протягивающая в эту минуту гостю чашку, плеснула ему кипяток на колени. Степан Михайлович расставлял на столе бритвенный прибор.

— Побрейся, Арся, побрейся, а то рожа на всех зверей похожа. Вот я тебе лезвице поставил — новенькое, трофейное, марки «Ротбарт». А знаешь, что такое «Ротбарт»? По-русски это значит красная борода…

Да, Арсений Куров был неузнаваем. И еще обратили старики внимание на одну новую, не замечавшуюся раньше у зятя черту. Перед уходом он расстегнул свой тяжелый, туго набитый рюкзак, вынул оттуда мешочек, в котором, как камешки, позвякивал колотый сахар, взял из него два куска поменьше, протянул ребятам, а остальное тщательно увязал и положил назад, меж консервных банок и еще какой-то снеди.

— Как наших отыщешь — прямо сюда их и тащи, — напутствовал Степан Михайлович. — Тесно? Ничего. В тесноте, да не в обиде. В древней Греции был мудрец Диоген. Так тот жил в бочке. И распрекрасно жил. Не жаловался… Привози их сюда: всем места хватит. А то Ксеньину квартиру оккупируешь… Узоровский-то дом сгорел, так Анна туда уже вселилась…

Проводив зятя по лестнице, старик вернулся в комнату. Варвара Алексеевна неподвижно лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Лена растерянно смотрела на нее, а Вовка тряс бабушку за худенькое плечо и кричал со слезами в голосе:

— Ба! Ба!.. Да ба же!

11

Анна проснулась со странным ощущением, что кто-то знакомый окликнул, позвал ее. В комнате никого не было. Печка остыла. На черной трубе, острое колено которой изгибалось прямо над кроватью, высыпал иней., Дыхание вылетало седым прозрачным парком. Но что это?

Откуда-то лился, всюду проникая, все собой заполняя, тягучий, хрипловатый, такой знакомый и такой неожиданно милый звук. Гудок? Неужели гудок? Да, это был тот самый гудок, который будил Анну с детства. Гудела «Большевичка». Ее голос Анна отличила бы среди десятка других. Сам звук этот был не очень приятен для слуха, но Анну он потряс. Она застыла, обрадованная, умиленная. Вот гудок, чуть принажав на последних нотах и будто аукнув под конец, стих. Раскатилось эхо и смолкло. Анна сидела в той же позе. Потом вскочила, заторопилась. Первый гудок! Значит, до выхода смены остался час.

Тягость одиночества, тоска, страх, даже то отвратительное, что увидела она вчера в ванной комнате, — все это уже казалось теперь несущественным. Она сбежала вниз, на улицу, обтерла лицо и руки пушистым снежком, выпавшим за ночь, и, ощутив зверский аппетит, вновь поднялась в пустую квартиру. Уже ничего не опасаясь, она по-хозяйски обошла комнаты, высматривая, не осталось ли где что-нибудь съестное. Нет, ничего. Только койки да печи с кучками изрубленной мебели да на стенах длинноногие нагие красавицы и картинки чужой жизни. Брезгливо оглянувшись на закрытую дверь ванной, Анна прошла на кухню. Тут со стены смотрела пучеглазая вздорная физиономия Гитлера, стоявшего в плаще и смешном высоком картузе. Анна сорвала портрет, хотела его уничтожить, потом, торопливо приоткрыв дверь, бросила его в ванную и заперла на задвижку.

Может быть, что-нибудь найдется в сестрином шкафу? Открыв дверцы, Анна увидела аккуратные, обшитые холстиной тючки с адресами, написанными по-немецки. «Интересно, вас ист дас?» — насмешливо подумала она, рассматривая. Немецкий в технической школе, где она училась, преподавался плохо. Но ей все-таки удалось разобрать: это адреса. На них значились разные города Германии. «Посылки!» — догадалась она. И, перекусывая зубами крепкие нитки, стала распарывать тючки один за другим и выбрасывать содержимое на пол. Там был аккуратно сложенный житейский скарб: простыни, полотенца, салфетки, занавески, ножи и вилки, перевязанные бечевочками, мужские костюмы, какие-то женские вещи. В одном из тючков была кукла. Она закрыла глаза и даже жалобно пискнула, когда Анна взяла ее в руки… Коробка мужского белья, должно быть взятая прямо из магазина… Подарочный набор для грудничков: крохотные, будто игрушечные, рубашечки, чепчики, комбинезончики, одеяльца.

Анна глядела на растущую на полу груду вещей и наливалась той неудержимой злостью, которая порой заставляла ее забывать все. И вдруг эта злость прорвалась, и она стала топтать и разбрасывать ногами все эти ни в чем не повинные вещи, очевидно собранные в оставленных квартирах, бешено выкрикивая:

— Воры, проклятые воры, мешочники, крохоборы, дрянь!..

Потом вспомнила о гудке. Покинув квартиру, она торопливо сбежала с лестницы. По проспекту к фабрике тек негустой поток людей. И люди были не те, что вчера. Не заметно уже на лицах ошеломленного, подавленного выражения. И шли они не в одиночку, а группами, как привыкли ходить текстильщики. Снег весело хрустел под торопливой ногой. Звучали громкие голоса. Впереди Анны три девчонки, толкаясь, гнали перед собой льдинку, ударяя по ней ногами. Лица у них были бледные, глаза оттеняли круги, но жизнь брала свое. Почувствовав вдруг, что и ей беспричинно весело, Анна догнала девчонок и, изловчившись, поддала по льдинке так ловко, что та полетела далеко вперед и запуталась в ногах трех пожилых ткачих, что шли, взявшись под руки. Те, оглянувшись, только головами покачали: ну и ну!

Второй гудок застал Анну уже на месте. Послав одного из слесарей поискать на сохранившемся складе керосин, наждачную бумагу и кар-щетки, она, пожевывая бутерброд с окаменевшей колбасой, полученный по пути в буфете, стала организовывать разборку первых станков. Это была настоящая работа, и, вся уйдя в нее, Анна ни о чем уже постороннем не думала. И как это было хорошо — погрузиться в привычное дело и позабыть обо всем, будто и не было войны!

Но поработать вволю в этот день не удалось. В цехе ее отыскала секретарша директора Клавдия Федоровна и, отозвав в сторону, с многозначительным видом сообщила, что ее вызывает секретарь райкома Северьянов.

— И срочно, милая, срочно. Сейчас же.

— А что там стряслось? — грубовато спросила Анна, отводя рукавом со лба нависавшие пряди волос: руки у нее были в смазке.

— Не знаю, — раздумчиво произнесла Клавдия Федоровна. — Могу только сказать, что с утра хозяин наш заезжал в райком и они с Северьяновым вместе побывали в горкоме.

— Подождет. Вот смену сдам и приду. — И Анна вновь присела у станка, вал которого слесари старались повернуть вручную.

Характер Анны Калининой на фабрике был хорошо известен. Не настаивая, Клавдия Федоровна начала дипломатические переговоры.

— А вам не кажется, Аннушка, что все-таки неудобно. Руководящие товарищи ждут, время теряют… Слесари опытные, они и без вас поработают… У вас же очень толковые люди…

— Вот и все так. Все срочно, все вынь да положь, — ворчала Анна, вытирая концами руки. — Ладно, иду.

Раздав слесарям задания и передав руководство бригадиру, она, не переодеваясь, только набросив на голову платок, побежала в райком. Он помещался теперь совсем рядом, в здании чайной, каким-то чудом сохранившейся на первой, примыкавшей к комбинату улице сожженной слободы. Так, в телогрейке, в заскорузлых стеганых штанах, заправленных в валенки, она и появилась в райкоме. Чинно со всеми поздоровалась, спросила, можно ли к «первому», но, очутившись в кабинете, плотно закрыла за собой дверь и, сбив платок на затылок, воинственно подошла к столу секретаря.

— Это что ж за новая мода?.. Ты почему, Серега, людей от работы отрываешь?

Невысокий и начинающий уже полнеть секретарь райкома Северьянов даже как будто не очень и удивился такому «наступательному порыву» коммунистки с ткацкой. Он поднял на нее белесые близорукие глаза, хитровато щурившиеся под бесцветными ресницами, иронически осмотрел замасленную мужскую рабочую одежду, которая так не шла к красивой, пышноволосой Анне, и нижняя полная губа его еще больше оттопырилась. — Сильна, ничего не скажешь, — произнес он веселым, мальчишеским голосом. — Ты, может, подумала, что я тебя в райком отопление ремонтировать зову, — так вырядилась… Ни черта не выйдет, сам пробовал, не получается: все батареи полопались. А я ведь и слесарь не чета тебе… Садись, Анка, сейчас у нас с тобой серьезный разговор произойдет.