Причуды моей памяти

Физики, имея дело с элементарными частицами — «кирпичиками мироздания», время от времени задумываются — почему мир устроен так, как он устроен. Вопрос непосильный, тем не менее, манящий, он выводит из привычного круга мыслей.

«Даже когда Вселенной было несколько минут, — говорил мне академик Марков, — все было так, как ныне, то есть мир уже тогда был сделан так, как нынешний».

За что благодарен своей натуре — мало выступал, не рвался к трибуне. Будучи депутатом Горсовета, а затем народным депутатом, ни разу не попросил слова. Так что можно считать, бесполезный был депутат. Правда, иногда голосовал «против».

Наступает день, когда остатки листвы опадают разом. Листья сыпятся, как дождь. Они несутся по мостовой, бросаются за проезжающей машиной, догнать не могут, успокаиваются, начинают кружиться на мостовой, бегают наперегонки. Ветер подхватывает их высоко, заносит на улицы, где нет ни одного дерева. Мимо моего окна на пятом этаже гостиницы проносится парочка рыжих листьев.

Он лучше видит красоту природы, он преображается. Воспринимает стихи, бормочет их, сам сочиняет. Токует, как глухарь, поет, как птица в брачный период. «Что с тобой?» — спросил я у Володи Святского. Он посмотрел на меня затуманено, и голос у него звучал туманно: «Когда она идет, у нее тело словно струится… Я жду, когда она поднимет глаза, боюсь, что я там увижу… Каждый раз она может увидеть, какой я некрасивый, ненужный ей…»

Было невероятно слышать от него подобное, это были не его слова, не его речь, обычно наглый, самоуверенный победитель, тон его вызывал у меня раздражение, а тут впервые появилось к нему сочувствие. Кто бы мог подумать, что в нем хранится такой оробелый, боязливый.

Спустя неделю он совсем сник. Отвернула его, что ли? Мы не представляли, что он мог потерпеть поражение, некоторые считали полезным сбить с него спесь. Так-то так, но вид у него стал жалким. Пошла ли неудача ему на пользу? Не знаю.

Его одолевала суета. В Коктебеле на пляже он подбегал туда, где раздавался смех, крик, встревал в разговор. В это время слышался шум в другой компании, Ландау торопился, боялся упустить что-то стоящее, не находил, злился.

И со мной стал общаться лишь от любопытства, быстро разочаровался, но задержался, наверное, потому, что я умел слушать. Это иногда привлекает людей. Слушал я его с интересом, не спорил, слушал его вызывающие рассуждения о браке, о женщинах.

— Все интересные — длинноносые страшилы. Женщина должна быть красивой, миловидной.

Неожиданно он вспоминал, как мать уверяла, что люди его не любят. Ему было 18 лет, и это мнение матери породило кризис, он принялся доказывать превосходство своего ума над другими. Выработалась ироничность, защитная, порой малоприятная.

Один из физиков сказал: «Я могу переспорить любого, даже если я неправ, но Дау переспорит меня, даже если я прав».

Однажды он признался мне: «Нужно ли кому-нибудь то, что я делаю?»

Он занимался, насколько я понимал, теорией элементарных частиц — почему у них такая масса, такие свойства.

— А вдруг лучше заняться чем-то реальным, дающим быстрый выход?

Но тут же он одергивал себя, удивляясь молодыми из своего семинара: избегают браться за сколько-нибудь рискованную работу. Ненадежные результаты? Нет, не стоит, смысла нет.

Физик Алеша Ансельм жаловался на молодых — работать не хотят, хотят делать открытия. В первую очередь — великие. Студенты приходят, смотрят, как бы сделать открытие. Им сказали, что все значительное делают ученые в молодые годы. Так что нельзя медлить. Значит, все должны помогать им.

Маслозавод в Старой Руссе изготавливал 10-12 тонн масла и отправлял в Ленинград. Отправка происходила в определенные дни месяца, вслед за грузовиками двигалась процессия «Жигулей», это население ехало за маслом, и там, в Ленинграде, они становились в очередь.

Недавно справили пятнадцать лет, как город Старая Русса без масла.

В Старую Руссу приехал лектор из общества «Знание», его спросили, что будет после продовольственной программы, он ответил, что после продовольственной программы будет перепись населения.

Священник, любитель Достоевского, пришел в Старой Руссе к местному священнику, и они вместе пошли в дом-музей Достоевского. Директор музея, увидев их, не пустила, сказала: «В таком виде нельзя».

Сентябрь 1982 года.

За месяц начались репетиции, собрали руководителей всех учреждений. Разнарядка: вашему институту две тысячи флажков, три тысячи бумажных цветов, на такой-то участок выставить столько-то десятков человек. Весь путь от аэропорта до резиденции, 18 км, всюду должны стоять люди. Репетировали. Ехала машина, ей кричали, махали, в одной руке флажок, в другой шарик, раздали тексты что кричать, одежда праздничная, нещадное солнце, жара, по четыре часа репетиции, за каждым участком следили руководители, кричали в мегафон: «Академия наук, становись!» Заготовлены были искусственные клумбы, их бросали на обочины, круглые, синтетические, яркие. Все стены домов вдоль шоссе покрасили в желтый цвет, чтобы было веселее и солнечнее.

1956 год.

В Афинах в археологическом музее я застыл перед женской головой, желтоватый глянец блестел пятнами на ее лице, и было впечатление теплой кожи, вот-вот дрогнут, откроются губы. Античные скульпторы умели придавать выражение полного спокойствия, еле уловимые оттенки настроения, не всегда понятного, у них всегда было «чуть-чуть», чуть задумчивое внимание, чуть грустная улыбка, чуть похоже на раздумье, поэтому приходится так долго смотреть на эти «чуть-чуть», или разгадывая, или вкладывая в них свое. Почти все женщины, все юноши прекрасны, но красота бесконечно разнообразна.

Великие творения всегда заключали в себе тайну. Иногда она появлялась много позже. Что, например, изображали отломанные руки Венеры Милосской? Как дополняли они ее спокойную красоту? Смотрел-смотрел, ничего не мог придумать. Ее совершенство связано с этой незавершенностью, пусть случайной, но пробуждающей много догадок. На них нет ответа. А если бы руки сохранились, сохранилось бы нынешнее впечатление? А вдруг этим мраморным обрубкам мы обязаны восторгу, который мы испытываем при свидании с ней? Но вполне возможно, что на бесчисленных рисунках и репродукциях мы просто привыкли видеть ее такой, всякий по-своему домысливает жест ее рук, то ли исполненных уверенности, то ли любовной тоски, каждый лепит по-своему.

С еще большей силой в том же Лувре процесс соучастия разгорелся у меня при виде Ники Самофракийской, у нее нет ни головы, ни рук, только торс с распростертыми крыльями. Осталось лишь движение, страстный порыв вперед, ветер треплет рыжеватую мраморную тунику, надувает паруса воображения, фигура Ники стояла на носу галеры, трубила в горн, она была поставлена на острове в память морской победы, одержанной в 306 г. до н. э. Наука может снабдить вас множеством подробностей события, существует восстановленный учеными первоначальный вид Ники, но когда остаешься один на один и вглядываешься в этот безголовый безликий торс, забываешь о том, что знал, начинает работать воображение, доделываешь Нику так, как тебе это хочется, есть неисчерпаемый материал для замысла. Оказывается, можно сохранить образ даже в обезображенном остатке.

Поразительна жизнестойкость, неистребимость этого творения, образ ликующей Победы кричит из каждой складки.