Нас кто-то предает

— Эх! Тебя бы к нам в комнату затащить! С тобой не соскучишься. Мы вечером истории — кто пострашнее — рассказываем. Ты бы имел у нас большой успех.

Тимур застеснялся чуть ли не до слез.

— Это ж не «истории»! В том-то и дело! Это вроде как на самом деле со мной, понимаешь? Но только — тогда! Понимаешь?

Она посмотрела на него из-за плеча — опять тем самым взглядом той самой маленькой монахини. И опять Тимур поразился: до чего же похожа!

— А у тебя, может, это?.. — Сандра сделала неопределенный жест около головы. — Может, крыша набекрень поехала?

— Может… — печально и просто согласился Тимка.

Жалобно и отчаянно мяукая, из высокой травы выкарабкался на берег котенок — черный с белым.

— Ну вот! Видишь? — возликовал Тимур. — Я ж говорил тебе! Он в доме старика этого… Адльбера… ко мне пристал! Я ж говорил тебе! Я его домой принес. Утром проснулся — нет! Думал, привиделось, а он — вот он!

Сандра котенком восхитилась.

— Кис-кис! Дай мне его! Ну, Тимочка! Ну, миленький! Дай мне его!

Тимка зарумянился от смущения при слове «миленький».

— Бери, — сказал он, делая равнодушный вид. — Только, если пропадет, я не виноват. Он же оттуда. А ты здесь.

— Кисанька! Лапонька! — не слушая Тимура, сюсюкала Сандра. — А нам, скажи, все равно, откуда мы… Нам, скажи, главненькое, чтобы молочко было, чтобы котлеточка вкусненькая! Правда, Тимочка? Я его Тимочкой назову, не возражаешь? — Она подняла лукавые глаза на Тимура.

— Щенка принесу, вот такого бульдога, — он скорчил рожу, — Сандрой назову, не возражаешь?

— Ой, обиделся! — восхитилась Сандра. — Он, честное слово, обиделся! Тимочка! Ну, не буду! Я его… Мурзила назову, можно?

— Можно… — разнеженный ее словами и интонациями, отвечал Тимур.

— Матка бозка! — вскричала Сандра, глянув на море. — Я с твоими сказками девчонок проворонила! Что бу-удет! Чего наврать-то? А? — От нетерпения она даже задрыгала ногой. — Ну, посоветуй скорей. У тебя получается! — Тут же сама придумала: — Во! Скажу, котенка спасала!

Тимка смотрел на нее, уже страдая от неминуемости расставания.

— Ты вот не веришь… Приплывай лучше вечером, мы вместе к нему в подвал спустимся. Сама убедишься, «сказки» я сочиняю или правду говорю.

— Тимочка! — сказала она с ужасно взрослой интонацией. — У нас ведь режим. Лилька Белобородова после отбоя тоже вот на дискотеку сбегала — в следующий день домой отправили! Вот так-то. Потом, Тимочка, как-нибудь! Может, получится. Ну, пошли, Мурзила! Только не царапаться!

И, держа котенка в высоко поднятой руке, она вошла в воду и поплыла через бухточку.

Смотритель музея чрезвычайно аппетитно ел помидоры с черным хлебом, с удовольствием запивая это чем-то, весьма похожим на вино, которое он наливал из большого, с петухами, заварного чайника.

— Не думал, не думал… Приятно удивлен тем, как Аркадий Иванович дает вам историю. Даута этого Мудрого (не шибко-то, честно говоря, мудрого, в исторический обиход ввели лет пять — семь назад после наших раскопок в Тибериадском заповеднике Так… был царек как царек… правил себе спокойно, а тут — Десебр! Раньше здесь глухомань была, деревня. Из каменных построек — только замок да монастырь. Все остальное — глина, саман. По улицам куры бродили, индюшки. Люди рыбку ловили, в земле ковырялись. Царя почитали, своим богам молились. А тут — трах-тарарах! — галеоны к берегу причаливают, латники Десебра бошки начинают рубить направо и налево! Женщин за волосья волокут! Кошмар! У Даута-то и войска путевого не было — так, с полсотни всадников, налоги выколачивать. Он, ясное дело, ноги в руки, казну в мешок — и в горы! В Тибериаде деревенька была пастушеская — Кумрат, — там он и стал отсиживаться.

Смотритель вновь налил из чайника в кружку, с удовольствием вкусил.

— Почему вы все время говорите «Даут», «Даут»? Его звали Даут, — неожиданно сказал Тимур.

Смотритель едва не поперхнулся. Однако ничего сказал, только с вниманием и некоторой даже уважительностью посмотрел на мальчика.

— Да-с… — продолжил он. — Так они и жили. Десебр — на побережье, Даут, или, если угодно, Даут — в Кумрате. Десебр налоги драл с приморских, а Даут — с горских. Друг другу не мешали. Да не трогали друг друга.

— Но как же так?! — не согласился Тимур с пылкостью, удивительной для такого мирного разговора. — Ведь Даут какую-то борьбу вел! «Великий День возвращения» они ведь готовили!

— Ну Аркадий Иванович… — про себя восхитился смотритель. — «Великий День Возвращения» они действительно готовили. Но только не Даут Мудрый и не его придворные (они дрожали себе от страха и холода на границе ледников и об одном только думали, чтобы Десебр пореже вспоминал о них). Но сопротивление, ты прав, какое-то было. Мудрено, если бы не было, Десебр, я говорил тебе, был правитель злобный, кровь проливать любил. За малейшее неповиновение жег, головы рубил, целыми деревнями казнил! Целыми деревнями Мельхупу — соседу своему заморскому — в рабство продавал! И денежки живые, и в Перхлонесе спокойнее. Так что сопротивление было, конечно. Перхлонесцы славились как мужики смирные, но страшные, если их разозлить. За первый год «освоения» (так это называлось) Десебр потерял здесь три сотни латников — такого за всю историю Фаларии не было. Не зря Септебр каждый месяц его посланиями своими дергал. Только Даут к сопротивлению этому никак не причастен. Под его руку тысячами приходили! А он их назад отправлял. Он, вишь ли, мир проповедовал. С убийцами.

Даут для Десебра не опасен был. Опять же был у него свой человек в окружении царя — я недавно на любопытнейшие документы наткнулся, статеечку в «Исторический вестник» готовлю… Так что Десебр и тут был наверху: прекрасно знал, кто к Дауту приходил, кто новыми порядками не доволен, и бил глупых, доверчивых перхлонесцев поодиночке.

— Кто? — взволнованно спросил Тимур. — А кто он был — этот… который предавал?

— Ну… Об этом, пожалуй, рано с определенностью говорить. Хорошо ли будет, согласись, если я честную женщину, пусть и через много веков, без должных оснований очерню? Вдруг это совсем не она, а какой-нибудь неведомый мне человечек, писаришка какой-нибудь серенький, или евнух гаремный, или виночерпий? Хотя… — Тут смотритель вдохновенно поднял глаза к потолку. — Чувствую я, что не ошибаюсь!

— Кто она? — настойчиво спросил Тимур. — Это ж очень важно!

Смотритель был, кажется, несколько удивлен настойчивым, кровным интересом, который он слышал в вопросах мальчика. С нескрываемым любопытством поглядел на него.

— Там же люди! — не унимался Тимур. — Пытаются что-то сделать. Погибают. А их кто-то предает! Предавал… — поправился он поспешно, почувствовав, что проговаривается.

Смотритель, с еще более внимательным интересом глядя в лицо мальчика, снова взялся за чайник. Стал наливать в кружку вино.

Струя падала в кружку медленно. Звук льющейся жидкости казался странно чрезмерным. У Тимки словно бы дернулось все перед глазами.

Он увидел почти вплотную к глазам пыльный бархат портьеры, изъеденной молью, выцветшей. Осторожно отвел портьеру в сторону.

Под ним был камнем мощенный дворик, обнесенный каменной же стеной, густо увитой виноградом и плющом.

В тени пальмы возлежал в кресле Десебр, изнывающий от жары, едва лишь прикрывший белой тогой старческую дряблую наготу.

Возле него маялся на самом солнцепеке ближайший советник — широкий, мясистый, кривоногий, плохо бритый.

— Что еще тебе, Януар?

Десебр отпивал из кубка напиток, в котором звякали льдышки. Януар смотрел с мукой и завистью.

— …сказав, что ты великий полководец, чтимый из чтимых, что ты мудрейший управитель, что ты читаешь в сердцах своих подданных, как по написанному на пергаменте, — сказав это, я не скажу ничего нового… — Януар вытер пот, обильно катящийся по его лицу. — Однако позволь сказать и другую правду, чтимый из чтимых?

— Ну-ну… — Десебр слегка оживился. — Ты не боишься, что правда, высказанная тирану, особенно в час полуденного зноя, может оказаться последней правдой, изреченной тобой? Не верь, Януар, тиранам, которые признаются в любви к правде.