Страница 122 из 123
Творчество — это появление смысла там, где его дотоле никогда и ни для кого не было, никто не знал, не ждал, не предчувствовал, где для всего человечества было — темь и немь, глухая стена. Прорыв смысла через, нет, даже как бы — сквозь личность творящего: спонтанно. Но тогда — вопрос. Этот никому ранее не ведомый смысл все-таки сам-то для себя там объективно уже существовал? И творчество — что же? — проявляет смысл, как фотограф пленку, делая его для всех очевидным? Или тот, кто на то способен, — дерзостью своей и энергией — создает этот смысл, которого нигде и никогда действительно не было? Создает то, чего вообще — не было? Продуцирует — из себя? Так что же, эта наша школа — она была до меня? Или ее без меня — вовсе не было? А Вы, обожаемый сэр, Вы-то без меня есть? Были? Будете? И я Вас лишь «проявила» для всех, всего лишь сделала — видимым, не сумев сделать — доступным для подражания? Как все это понять, несравненный сэр? Это — что, математика, физика, философия на мелком месте или уже искусство?..
Ничего мне не опостылело, ничего! Только жажда жизни раздирает мне душу. Жажда. Жажда.
Послесловие
Странным образом попала ко мне эта рукопись.
Сама я — театровед, занимаюсь проблемами театра для детей, то есть — ТЮЗом, это интересно и целиком заполняет мою жизнь, круг моих друзей достаточно специфичен — театральные критики, историки театра, режиссеры, кое-кто из актеров, немного, я не очень общительна. И не слишком любопытна по натуре. Случайных знакомых у меня почти нет. Я бываю в командировках, но лишь — в крупных городах, где есть детский театр. Езжу я неохотно, только — если надо. В Москве бываю достаточно часто, центр театральной мысли, это понятно.
В ту ночь я возвращалась из Москвы. Как обычно — «Стрелой». Одно место в нашем купе пустовало, мое было — нижнее, на верхней полке, надо мною, уже лежал, когда я вошла, какой-то мужчина. Я не любопытна. На другой нижней полке — напротив — сидела женщина. Я заметила, что она похожа на ежа. На ней был колючий берет, колючая кофта, глаза тоже казались колючими. Ежей я видала на даче. Я люблю именно «Стрелу», потому что сразу ложишься спать и просыпаешься уже в Ленинграде. Я умылась, почистила зубы, легла и быстро уснула. Я сплю везде хорошо.
Через какое-то время меня разбудил какой-то дребезг. Я сплю чутко. Мужчина на верхней полке тоже проснулся. Женщина напротив меня тоже проснулась. На столике стоял круглый будильник. Он дребезжал. Женщина сказала: «Работает!» Она казалась довольной. Я снова заснула. Минут через десять меня разбудил тот же звук. Мужчину наверху он тоже разбудил. Он разбудил и женщину. Она спала в кофте и в берете. Была, пожалуй, чем-то похожа на ежа. Женщина обрадовалась. «Работает!» — сказала она. И опять нажала на кнопку будильника. Будильник прекратил звенеть.
Мы опять заснули. Через очень короткое время мы все снова проснулись. Будильник звенел очень громко. Было похоже, что он дребезжит. Женщина довольно сказала: «Работает!» Мужчина наверху поинтересовался, что все это значит. Видимо, он был любопытен по натуре. Женщина напротив объяснила, что она компостирует в поездах билеты, ей нужно в Калинине пересесть на встречный поезд «Ленинград—Сочи», она боится проспать, не слишком доверяет проводнице вагона и поэтому проверяет будильник. Кажется, будильник — работает. Мы с мужчиной тоже считали, что будильник работает хорошо. Мы это подтвердили. Я опять быстро заснула. Минут через двадцать будильник нас всех снова разбудил. Женщина напротив казалась удовлетворенной. «Работает», — сказала она. Я и мужчина с верхней полки с ней согласились.
Спать больше почему-то не хотелось. Я встала, надела халат и вышла в коридор. Вскоре в коридор вышел и мужчина, который лежал надо мною, на верхней полке. В нашем купе опять зазвенел будильник. «Работает, вроде», — сказал мужчина. «По-моему, да», — сказала я. Мы разговорились. Мужчину звали Горелов Владимир Александрович. Я не назвалась. Я по натуре не слишком любопытна. Он живет в Ленинграде, ездил к старому другу в Москву, ему шестьдесят восемь лет, он давно в отставке, но еще преподает в училище, живут они в отдельной двухкомнатной квартире вдвоем с женой, в Купчино, детей у них нет, они воспитали племянницу, она рано осталась сиротой. Он спросил меня — обо мне. Слышно было, как за дверью нашего купе громко звенит будильник. Звук будильника похож был, пожалуй, на дребезг. «Работает», — сказала я. «По-моему, да», — согласился Горелов Владимир Александрович.
Я рассказала, что занимаюсь проблемами театра для детей. Это интересно и целиком заполняет мою жизнь, круг моих друзей — достаточно специфичен. Он слушал меня с интересом. Потом он сказал: «Простите, если я вас правильно понял, у вас, наверное, есть знакомые в литературных кругах?» Я объяснила ему, что круг моих друзей достаточно специфичен, критики, театроведы, кое-кто из актеров, но я пишу статьи по проблемам детского театра и знаю некоторых работников некоторых журналов. Горелов Владимир Александрович сказал, что этого — достаточно. Я не поняла, для чего достаточно. Я не любопытна. В купе снова звенел будильник. Этот звук был, пожалуй, похож на треск.
Мужчина спросил меня, не могла бы я показать кому-нибудь в журнале одну рукопись. «Вашу?» — спросила я. Я уже жалела, что назвала ему свою профессию. По натуре я не слишком общительна и не люблю случайных знакомств. Он замялся. Потом он сказал:
«Нет, не мою…» Я спросила у него, чья же это рукопись? Горелов Владимир Александрович сказал, что — это разговор долгий, но он мне с удовольствием все объяснит. Я не любопытна. В купе опять задребезжал будильник. «Объясните», — согласилась я. Он сказал, что эту рукопись написала его племянница, которую они с женой фактически вырастили с детского возраста.
Она немножко странная. Очень увлекающаяся натура. Никак не может в жизни найти свое призвание. Часто меняет места работы. Любит вдруг надолго уезжать в разные концы страны. «Там она, конечно, работает», — уточнил Горелов Владимир Александрович. Племянница их — одинока, детей у нее нет. «Какого возраста ваша племянница?» — спросила я. Я считала уже своим долгом как-то поддерживать нашу беседу. Мы были в коридоре одни. Все пассажиры почему-то спали. Я посмотрела на свои часы — было тридцать пять минут третьего. «Ей, вообще-то, сорок семь лет…» — сказал мужчина, помедлив. В голосе его мне послышалось сомнение. Я была права. «Но она говорит, что ей двадцать три», — тут же докончил фразу Горелов Владимир Александрович. «Но в паспорте же написано?!» — удивилась я. Он нехотя объяснил, что его племянница уверяет, что сам человек лучше знает свой возраст, чем любой паспорт. Теперь я с ним согласилась. Его племянница действительно производила странное впечатление.
«Я бы не стал Вас утруждать, — сказал мужчина, — но я просто не знаю, что мне делать с этой рукописью. Она очень долго ее писала. Я хотел просить своего друга — показать кому-нибудь в Москве, но мой друг сейчас болен…»—«А почему бы вашей племяннице не показать свою работу кому-нибудь самой?» — мне вдруг пришло в голову такое простое решение вопроса. Будильник в нашем купе опять затрещал. Мы с Гореловым Владимиром Александровичем отметили, что он, кажется, работает хорошо. «Самой? — переспросил он. Эта мысль, видимо, была для него неожиданной. — Вряд ли она сама этим будет заниматься…» — «Почему?» — спросила я. Мне казалось естественным, чтобы человек сам занимался устройством своей рукописи. Я — лично — всегда так делаю. «Она к ней совершенно остыла…» — сообщил Горелов Владимир Александрович.
Я не поняла, что он имеет в виду. Он имел в виду, что пока его племянница писала эту рукопись — эта рукопись ее очень, видимо, интересовала, но когда она кончила писать эту рукопись, то рукопись ее почему-то совершенно интересовать перестала. Я среди своих знакомых с таким явлением пока не встречалась. Но ведь мой круг — достаточно специфичен. Сказала: «Делай с ней, что хочешь. Можешь — выкинуть на помойку, а можешь — напечатать в „Роман-газете“…» Так мне передал слова своей племянницы ее дядя, с которым мы в ту ночь стояли в коридоре поезда «Москва—Ленинград». На мой взгляд, несколько странное заявление.