ДНЕВНИК

А в автобусе, который вез нас из ночного Пскова в Михайловское, развалился сам автор «миндлиновки». Автобус

____________________

* Тут я промахнулся.

** Он только начинался.

*** Польский литературовед, критик, переводчик.

282

остановили, и он долго блевал на дорогу. Затем вернулся с мертвым серым лицом и совсем выпавшим на щеку черным глазом.

Пьянство началось почти с самого приезда, но достигло апогея с появлением Алешки Соколова и Шамардина – пропившего свой неплохой бас, ныне работающего завсектором Массовой песни в Ленинградском управлении культурой. Кстати, Шамардин пропил голос без всякой муки и сожалений, водка настолько важнее для него «дивных звуков и молитв», что тут, как говорится, и вопрос не стоял, кто кого. Шамардин сразу принял сторону водки против голоса, вдвоем они его быстро прикончили.

К вечеру Соколов отравился украденной из буфета Толиной настойкой, на этот раз полынной, и чуть не умер – буквально. Он шептал ссохшимися губами: «Господи, дай хоть жену увидеть… сынишку». Не помер. Весь день метался на коечке, плакал, стонал, жбанами дул воду из колодца, глотал лекарства, дважды терял сознание и холодел, а вечером встал на шаткие ноги, хватил рюмашку коньяка, приободрился и ночью опять надрался. Больше в состоянии трезвости я его не видел. Следующей жертвой «миндлиновки» стал Вася Звонцов, также незаконно приложившийся к спрятанной бутылке. Он недужил всего полдня, а потом восстановился перцовкой. Последней жертвой «миндлиновки» оказался богатырь Васильев. После этого решили оставшиеся бутылки не открывать, а с Толей серьезно поговорить. Неприятную миссию взял на себя Мыльников. И тут я понял, почему он один из всех сделал большую карьеру, это характер. Он учинил Толе настоящий допрос. Оказалось, Толя гонит из сахара, а не настаивает на травах ворованный технический спирт, как все думали. Но у него не клеится с очисткой. С Толи взяли слово, что он серьезно займется очисткой, с тем и отпустили совсем павшего духом винодела. А он, бедный, так гордился «миндлиновкой»!

Вообще, ему не повезло тут и, похоже, не в первый раз. Семен Степанович надумал с чего-то продать музею женино серебришко. Несколько старых вилок, ножей, солонку, и дел-то там рублей на шестьдесят, и хлопотно: от себя продавать неудобно, от жены – тоже, надо найти подставное лицо. Путавшийся у всех под ногами энтузиаст-отравитель показался Семену Степановичу наиболее подходящей фигурой. Толе было приказано оформить счет. Уронив глаз на щеку, Толя покорно уселся составлять эту липу. И сразу появилась красная, с горящими глазами Любовь Джалаловна: «Если вы это сделаете, Толя, я вас убью». Толя с бедным, перекошен-

283

ным личиком побежал ко мне советоваться. «Скройся,- не придумал я ничего лучшего.- Исчезни с их глаз». Он так и сделал.

И тут его судьба сплелась с другой драмой. Любовь Джалаловна энергично принялась выживать из дома Асёну, как тут величают Аську Пистунову. Похоже, она ревнует ее к мужу, как ревновала в свое время к несчастной Гале. Ася в слезах заявила во всеуслышание, что уезжает. «Передайте Семену Степановичу,- присовокупила она,- что он теряет важный орган печати». Это звучало подловато, но чего не скажешь в сердцах. Она была ранена в душу, к тому же всё это происходило на глазах подруг, которым она наговорила с три короба о своем выдающемся положении в доме «божественного Семена». Услужливый Вася Звонцов тут же передал ее слова С. С. (его хором просили не делать этого, но этот кряж, борода, фронтовик – баба и сплетник), того чуть Кондрат не хватил. Аська, действительно, много для него делала, а у него тщеславие разыгралось на старости лет – будь здоров! За обедом я будто ненароком завел разговор: что-то Аськи не видно, а ведь она завтра уезжает. Не удивившись, как это гость покидает дом до праздничного торжества, и тем выдав себя, С. С. с фальшиво-простодушным видом сказал: надо бы у нее подарки забрать. Любовь Джалаловна сделала вид, что ничего не слышит. Все дружно уткнули носы в тарелки. Не получив поддержки от окружающих, я заткнулся.

После обеда я оказался свидетелем омерзительной сцены. Меня положили на диване в столовой, было тепло и тихо, пахло Пушкиным, я сразу крепко уснул. Проснулся от тонкого, пронзительного крика Любови Джалаловны:

– Семен, возьми эти деньги, только оставь мое серебро!

– Пошла к ебени матери! – заорал пушкинист.- Сует мне пятнадцать рублей, как мужику в бардаке!…

Меня ошеломил этот образ: в бардаке мужики суют деньги, а не мужикам, или он имел в виду мужской бардак?

В ответ – слёзы, какой-то мыший писк. Л. Дж. выскочила из комнаты. С. С. пустил ей вслед хорошим матюком и тоже вышел. Когда через полчаса я встал, он увлеченно рассказывал группе завороженных слушателей о любви Пушкина и Ольги Калашниковой. За плечами у него мерцал слабый свет. А затем и он получил свою порцию крика и мата, когда с невинным видом осведомился у жены, куда, мол, запропастилась Ася Пистунова. Не хотелось ему терять дружбу «Литературной России». Но теперь пришел его черед безропотно принять на голову ведро помоев. Интересно разграни-

284

чены у них зоны владения. В державе любви Любовь Дж. всевластна.

Атмосфера в доме создалась невыносимая. Толя боялся нос высунуть из мужского общежития, провонявшего сивухой, табачищем, солеными огурцами и ножным потом. Все озверело осаживались водкой. Слабосильный поляк Дравич не выдержал и бежал в Ленинград.

В день торжественного чествования юбиляра Ася все же проникла в дом, не без моего участия. Аська блестяще выступила на официальном вечере, засыпала С. С. превосходными подарками, и от себя лично, и от газеты (в числе прочего первое издание «Вертера» с автографом Гёте), и юбиляру неудобно было выкинуть ее из машины, которая повезла особо почетных гостей на ужин. Но уже возле дома С. С. исчез, пропал и его друг Звонцов, Аська осталась на мне. До сих пор не знаю, как мне удалось осилить зарыдавшую от бешенства Любовь Дж. Я и просил, и грозил, и говорил, что сам не войду в дом, если не пустят Аську, одним словом, она сдалась. Всё остальное было делом Асиного апломба.

С нами гуляло здешнее начальство. Председатель райисполкома предложил подвыпившим дамам перед чаем: «Давайте выйдем в Михайловский сад и подышим витаминами». Что и было исполнено.

Надравшийся Алешка Соколов сорвал представление, которое было приготовлено им, Юрой Васильевым и Леной Шашко, но не испытывал на другой день ни малейшего раскаяния. Я вообще заметил, что в нем появилась какая-то ожесточенная наглость, чего раньше не было. При всем своем пьянстве он был человек деликатный, даже нежный. Это естественный процесс. Он знает, что обречен пить и оберегает свое пьянство, как курица цыплят. И Вася уже не тот: хитрый и холодный, неприятно его потребительское отношение к Толе. А этот добряк чуть не весь год готовился к нынешнему торжеству, чинил и красил какие-то фонари, лудил самовары (Гейченко их коллекционирует), раздобывал настоящие тульские пряники с поздравительными надписями, гнал самогон и настаивал на разных травах, выпрашивал у отца книжки о Пушкине, потратил все свои жалкие денежки до копейки, с превеликим трудом скопил себе на службе свободную неделю, и был холодно удален Гейченко раньше срока, хотя и Вася, и Лена Шишко оставались после отъезда основной массы гостей. Эта жестокость С. С. мне не понятна.

Что не устраивает здешних бойцовых людей в нем: его доброта, доверчивость, беззащитность, наивность или сосуществующее с этими прекрасными качествами пассивное