Лавиния

– Вот как? Неужели он так и сказал? – Я была уверена, что отец, конечно же, не стал бы таить от меня волю оракула. Да и зачем ему это делать?

В ответ поэт – точнее, его тень, – подумав немного, сказал:

– Возможно, этого пока еще и не произошло.

Он понял, что удивил и встревожил меня, и, видимо, решил меня приободрить. Вот тогда я впервые и почувствовала его доброту, всеобъемлющую, пронзительную доброту, чувствительную к любому страданию.

А он неуверенно продолжал:

– Да, я думаю, что этого действительно пока еще не произошло. Фавн скорее всего не успел поговорить с Латином. А может, и никогда не поговорит… В общем, ты особенно не тревожься. Это все моих рук дело. Я все это вообразил. И все это – как бы сон внутри другого сна… того, который был моей жизнью…

– Но я-то не сон! И, по-моему, я совсем не сплю. Во всяком случае, мне отнюдь не кажется, что я сплю и вижу сон, – помолчав, мягко возразила я. Мне не хотелось с ним спорить: он был так печален. Ну да, он же сказал, что умирает. Вот и плывет по воле волн, лишившись всего на свете, бедная душа. Мне хотелось его утешить, успокоить, помочь ему обрести настоящий покой, не такой, который дают сны.

Он смотрел на меня так, словно мог меня видеть, словно некий свет заливал для него священную поляну, но то был не свет солнца, луны, звезд или костра. Он внимательно меня разглядывал. Я не возражала. Ничего непристойного в его взгляде не было. И я его совсем не боялась.

– Я верю тебе, – сказал он. – Сколько тебе лет, Лавиния?

– В январе исполнилось восемнадцать.

– «…созревшая для мужа и брачных лет достигшая», – чуть усмехнулся он, и я поняла, что это слова из какой-то песни, совершенно мне неизвестной.

– О да, – откликнулась я довольно сухо. Я его ничуть не стеснялась и не пыталась с ним лукавить.

Мой ответ, похоже, удивил поэта, и я снова услышала тот его короткий смешок.

– Наверное, я был несправедлив к тебе, Лавиния, – сказал он, и я подумала, что и он, похоже, может сказать мне что угодно, не заботясь о том, понимаю ли я его. И отчего-то это совсем не казалось мне удивительным.

– Как мне называть тебя?

Он назвал свое имя, и я спросила:

– Ты – этруск?

– Нет, я из Мантуи. Но среди моих предков действительно были этруски. А как ты узнала?

– Мару, Маро… это этрусское имя [31].

– Верно. Но до чего же давно, до чего давно ты жила на свете, Лавиния! Столетия, столетия! А у вас там уже есть Мантуя… или еще нет? Тебе известно название этого города?

– Нет.

Он снова помолчал и с каким-то жадным любопытством, с какой-то страстной настойчивостью спросил:

– А Рим? Такой город ты знаешь?

– Нет. Но этруски называют так… – Я не договорила. Тайное имя великой реки не следует называть каждому встречному. Но знает ли он его? Да и к чему мне таить имя нашей реки от призрака, от умирающего человека? – Одно из священных имен Тибра – Румон.

– Она пришла в Альбунею одна, – сказал он, но обращаясь не ко мне, а словно к кому-то иному, невидимому в темноте. – Она знала священные имена великой реки и не имела ни малейшего желания выходить замуж. Но мне-то ничего об этом не было известно! Я на нее и не смотрел никогда. Еще бы, мне ведь надо было рассказать о деяниях мужчин… Возможно, я еще смогу… – Он не договорил. Снова долго молчал, потом промолвил: – Нет. Это совершенно невозможно. – Он огляделся и горестно вздохнул. – Мне все кажется, вот я проснусь и увижу все ту же распроклятую палубу корабля, чаек над головой, солнце, едва плывущее по небосклону, и ненавистного врача-грека…

Как я уже сказала, мы с ним сразу стали понимать друг друга, мы говорили с ним на одном языке. Нет, я действительно его понимала, хотя порой он и вставлял в свою речь какие-то совершенно незнакомые мне слова.

Некоторое время мы с ним сидели молча. Слева заухала сова, справа ей ответила другая.

– Скажи, – спросил он вдруг, – а они уже прибыли? Троянцы?

Я даже слова такого не знала: троянцы!

– Сперва скажи, кто это, – потребовала я.

– Это ты узнаешь, когда они прибудут, дочь царя Латина. А я… – он слегка запнулся, – я просто пытаюсь выполнить свой долг. Интересно было бы знать: как много я могу рассказать тебе? Ты сама-то хочешь узнать свое будущее, Лавиния?

– Нет, – быстро ответила я и задумалась, пытаясь понять, в чем же мой собственный долг, каковы мои собственные желания. Потом наконец сказала: – Знаешь, я хотела бы знать, как правильно поступить, но знать, что из этого получится, я не хочу.

– Достаточно знать, что из этого могло бы получиться, – с серьезным видом кивнул он. Но я все же почувствовала, что он улыбается, хоть в темноте и не могла этого видеть.

И снова слева ухнула сова, а сова справа ответила ей.

– О, как холоден воздух, как темна ночь! – промолвил он. – И совы кричат, и эта земля, эта почва… Я в моей Италии, я дома!.. Ах, как бы я хотел умереть здесь! Здесь, а не на проклятой дощатой палубе среди морских волн под палящим солнцем. Здесь, на этой земле. Но, увы, сам я сейчас далеко отсюда, и все это лишь мой болезненный бред.

– А по-моему, ты все-таки здесь, – возразила я. – Просто твоего тела здесь нет, но я же вижу тебя. Я с тобой разговариваю. Скажи мне, кто такие троянцы?

– Нет, нет, нет. Я не должен этого делать. Им еще только предстоит появиться в Лации. Делай то, что тебе следует делать, и результат будет именно таким, каким и должен быть. – Он рассмеялся. – Скажи мне, Лавиния, «созревшая для мужа и брачных лет достигшая», у тебя женихи есть?

– Есть.

– И как их имена?

– Клавс Сабинянин; Альмо, сын Тирра; Уфенс из Нерсе; Авентин; Турн, царь Рутулии…

– И ты никому из них не оказываешь предпочтения?

– Никому.

– Почему же так?

– А почему я должна кому-то из них оказывать предпочтение? Разве чей-то чужой дом может быть лучше дома моего отца? Да и что мне делать в доме куда менее значительного царя? С какой стати мне служить чужим ларам, а не ларам моей семьи? Или пенатам, которые оберегают кладовые другой хозяйки? Или огню чужого очага? Почему, почему девушку растят в родном доме, чтобы потом выдать ее замуж и до конца жизни отправить в ссылку, в чужую страну?

– Ха! – вырвалось у него. Но то был не смех, а всего лишь сильный выдох. – Откуда ж мне знать, Лавиния? Я не знаю. Но послушай. А что, если появится такой жених… что, если твоей руки попросит человек, каких один на тысячу? Воин, герой, красавец?..

– Все эти качества есть и у Турна.

– Но милосерден ли он?

Такого вопроса я никак не ожидала, но в ответе не сомневалась:

– Нет.

– Ясно. Ну, тогда так: если появится настоящий герой, человек ответственный, справедливый и верный, который многое потерял, много страдал, совершил немало ошибок, но за все свои ошибки расплатился сполна; человек, который видел, как предали и сожгли его родной город, который спас из горящего дома своего отца и сына, который живым сумел спуститься в подземный мир и вернуться оттуда, которому путем тяжких утрат довелось познать милосердие… Окажешь ли ты предпочтение такому человеку?

– Ну, мимо такого человека я, конечно же, не прошла бы, – ответила я.

– И поступила бы весьма разумно.

Мы оба помолчали; между нами явно зародилась симпатия.

Потом я сказала:

– Ты видел, наверное, как молодые люди, соревнуясь в стрельбе из лука, ловят голубку и привязывают ее за лапку к верхушке шеста? Веревка довольно короткая, но бедная птичка думает, что еще может улететь от своих мучителей, а на самом деле становится мишенью для их стрел.

– Да, я не раз видел такое.

– Если бы я была среди этих лучников, я бы выстрелила в веревку и перерубила ее своей стрелой!

– И такое я тоже видел. Вот только другой стрелок, заметив, что голубка на свободе и может улететь, тут же выстрелил и убил ее.

Я горестно вздохнула:

– Наверное, именно поэтому женщин и не учат стрелять из лука!

31

Вергилий (Публий Вергилий Марон) – крупнейший римский поэт-эпик (70 – 19 до н.э.). Его второе имя – Марон (или Маро) – Лавиния и считает этрусским. В описании щита Энея заключены представления Вергилия об определенной судьбе течения римской истории и развития Рима, которым поэт восхищался.