Страница 9 из 10
— И с теми людьми, что не отдают работе все, что могут, экономят, непонятно зачем, свои силы, мы будем беспощадно расставаться. Столь же решительно или даже суровее мы разберемся с теми, кто творит противозаконные гешефты за нашей спиной. Мы подобных выходок не потерпим!
На сих словах режиссер опрокинул в себя стакан коньяку. В купе повисло гробовое молчание, а Прокопенко, ничуть, казалось, не заботясь о впечатлении, которое произвел его тост, проговорил, адресуясь к любовнице (он всех окружающих, в особенности актеров, независимо от возраста и титулов, прилюдно называл только по имени-отчеству):
— Ольга Васильевна, минут через двадцать зайдите, попрошу вас, в мое купе.
А затем удалился.
Слегка ошеломленное молчание по-прежнему длилось. И тут гранд-дама Царева своим звучным, хорошо поставленным, «мхатовским» голосом разрядила обстановку:
— Вот, называется, спокойной ночи пожелал.
Собравшиеся, не исключая униженных Старообрядцева и Ковтуна, рассмеялись…
Итак, думал Дима теперь, стоя в тамбуре вагона люкс (а за запыленным стеклом уже краснел, готовясь к очередному восходу, горизонт), насколько серьезными были угрозы Прокопенко в адрес главного оператора и линейного продюсера? Насколько сильно испугались тот и другой? Мог ли кто-то из них (или, в экзотическом варианте, они вместе) убить режиссера?
Обе эти версии — убийца либо Ковтун, либо Старообрядцев — для Полуянова казались первоочередными. Теперь требовалось поговорить с кем-то, кто поможет ему, человеку в кино постороннему, прояснить ситуацию. И подобная кандидатура у Димы была: народная артистка России Царева. Она всегда, все и про всех знала. К тому же любила своим знанием поделиться. Плюс — как часто бывает со стареющими дамами, прожившими бурную жизнь, благоволила к молодым и пригожим мужчинам. К счастью, репортер как раз к таковым и относился.
Несмотря на каждодневную борьбу, которую Эльмира Мироновна вела с собственным возрастом, в такие моменты, как сейчас, становилось особенно заметно, что она уже ох как не молода. Без косметики, да после бессонной ночи, да вся в переживаниях — нет, сейчас она выглядела не на сорок девять, на которые претендовала, а на все свои законные шестьдесят три. И хоть шторы в купе народной артистки оказались наглухо задернуты и горел один лишь ночник, а уселась Эльмира так, чтобы контровой свет бил в глаза журналисту и высвечивал только ее силуэт, — годы спрятать все-таки не удалось. Они выдавали себя то вдруг попадающей на свет кистью руки — с тонкой пергаментной кожей, уже чуть тронутой старческой «гречкой»… Они просвечивали в веночке хоть и ухоженных, но безжизненных и ломких волос…
Полуянов знал Эльмиру с детства, после культовой экранизации «Учителя танцев» был даже слегка влюблен в нее. Но сейчас вид женщины, безнадежно постаревшей и уже не способной вызвать в тебе более пылкого чувства, кроме восхищения талантом, вызывал горечь.
— Я вам не говорил, Эльмира Мироновна, — начал Полуянов во здравие, — потому что просто постеснялся к вам подойти и потревожить, но вы на съемках были великолепны.
Журналист не кривил душой. Эпизоды, в которых снималась Царева, и впрямь впечатлили журналиста. Небольшая роль (у Марьяны и то больше), а какая работа над собой! Вот что значит старая школа! И если многие нынешние артисты, даже звезды, роли свои особо и не учили, полагались на импровизацию на площадке, на суфлера и последующую озвучку, великая Эльмира прибыла на съемочную площадку со своими листочками сценария, которые были все исчерканы: где поднять голос, где понизить, в каком месте с какой интонацией произносить фразы, как отыгрывать реплики партнеров. И еще она попросила для начала порепетировать. А когда Прокопенко страшно вежливо, с шуточками-прибауточками, но все же ей отказал, звезда советского кино скромненько уселась в уголке и взялась снова непрерывно, раз за разом перечитывать свою роль, проговаривая ее про себя и делая на листке сценария все новые пометки.
Зато когда прозвучала команда «Мотор!», Эльмира преобразилась. Без специального грима и костюма она в мгновение ока превратилась из мудрой актрисы из старомосковской аристократической семьи, каковой являлась, в простую продавщицу — растрепанную, неумную, базарную. И отыграла свою сцену с блеском. Да и своих партнеров, Волочковскую с Кряжиным, невольно подтянула: у тех хоть глаза зажглись, они в кои-то веки на площадке заиграли в полную силу. Казалось, даже стали получать от своей игры удовольствие. А когда режиссер бросил: «Стоп! Снято!» — раздались аплодисменты. Хлопали технические работники, осветители, операторы, массовка и даже не занятые в эпизоде коллеги. Дима аплодисменты на площадке слышал впервые. Как впервые не стали даже снимать (хотя бы на всякий случай!) второй дубль. А Прокопенко публично расцеловал пожилую актрису и прилюдно изрек:
— Вот, господа, у кого вы все должны учиться! И мастерству, и отношению к профессии!
…Судя по всему, у Царевой не имелось ни малейших причин убивать режиссера, и потому с ней Полуянов чувствовал себя совершенно свободно. Когда он высказал витиеватый, однако искренний комплимент ее актерскому мастерству, глаза у старушки зажглись и она своим звучным голосом пророкотала:
— Благодарю вас, молодой человек! Однако, — продолжила лукаво, — я никогда не поверю, что вы явились ко мне в четыре часа ночи для того, чтобы выказать восхищение моей игрой. Будь я лет на — дцать моложе, я бы не сомневалась в истинной причине вашего прихода. Но вы вряд ли геронтофил…
Дима смущенно улыбнулся: типа, увы, нет.
— А жалко… — артистка мило и кокетливо улыбнулась: мол, в каждой шутке есть доля правды. И напрямик спросила: — Так с чем пожаловали вы ко мне, уважаемый автор?
И Дима тоже без обиняков брякнул:
— Хочу поговорить с вами об убийстве Прокопенко.
Глаза актрисы стали влажными.
— Ах, Вадюша… — надтреснутым голосом проговорила она. — Подобной смерти он никак не заслужил…
— Вот я и хочу во всем разобраться, — поддакнул репортер.
— Но зачем вам это, Дима?
С Царевой журналист решил не лукавить — никто не чувствует чужой наигрыш и чужую фальшь острее, чем актеры.
— Понимаете, Эльмира Мироновна, — промолвил он с чувством, — я начинал учиться профессии еще в советские времена. И мне на журфаке вдолбили, что настоящий профессионал должен уметь в своих материалах отвечать не только на вопросы «что?», «где?» и «когда?», но и на самый главный: «почему?».
— Вам не дают покоя, — прозорливо заметила народная артистка, — лавры того выдуманного журналиста… как его бишь звали… Ах да, Флетч! Его романы в свое время печатал журнал «Смена»…
— Я тоже люблю Флетча, — согласился Дима, — но никогда не собирался с ним тягаться. Просто стараюсь делать свою работу.
— Ну что ж, спрашивайте — раз пришли ко мне только за этим.
Полуянов вздохнул и опять начал с «заезда» — лишний комплимент в разговоре с женщиной, особенно третьего возраста, никогда не помешает.
— У вас, Эльмира Мироновна, острый ум и наблюдательные глаза…
— И уже никуда не годное тело, — подала реплику «в сторону» актриса. — Впрочем, не обращайте внимания, продолжайте…
— Может быть, вы вчера увидели что-то важное, странное, необычное? Может, услышали какую-то ссору? Или просто разговор?
— А почему вы меня не спрашиваете о том, где я находилась в момент убийства?
— Потому что вас об этом уже спросил милиционер.
— А вам лично — не интересно?
— Нет, отчего же, любопытно…
— Так вот: я спала в своем купе. К сожалению, — самоироничная улыбка тронула уста Царевой, — совсем одна. Я приняла полтаблетки снотворного — увы, с некоторых пор мне плохо спится в поездах — и как провалилась. Ничего не видела, ничего не слышала. Поэтому из меня никудышный свидетель.
— Я вот все думаю, почему убийство произошло именно в поезде? — решил Полуянов играть совсем уж открытыми картами. — Почему преступник не мог подождать до Москвы? Отчего он так спешил?