Николай I

Он смолк. Лермонтов напряжённо, весь обратившись в слух, ловил каждое его слово. Что-то неловкое, унизительное и страшное закрадывалось в душу. Казалось, вот-вот Михаил Иванович начнёт говорить о нём, унизит, оскорбит несмываемо. С минуту на палубе царило молчание. Потом тот же натруженный, заглушённый голос заговорил снова:

– Насчёт этого тоже – пустое. Я, брат, это ещё вон когда понимал. Четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года, когда в Петербурге на Сенатской площади гвардейские полки бунтовали, вон когда. Преображенский полк тогда усмирять их выслали. Так у меня и рука не дрогнула по своим стрелять, как команду подали. Потому дураков жалеть нечего. А раз ты, баран, поверил, даже в мыслях допустил, что они о твоём добре будут стараться, – то дурак ты и есть, и больше ничего.

Голос у него звучал уже по-другому, старчески ворчливо и скрипуче.

– Да-с. Вот хоть и это. К чему эти англичане здесь? Добро или зло какое придумывают? Нам с тобой никакого дела нет. Нам деньги получить, коль мы их в порядке доставим и от начальства укрыть сумеем, а что они там подстраивают: за царя ли, против ли царя – это наплевать. Нам с тобой всё равно от того лучше не будет.

Лермонтов закрыл глаза, притворился спящим, когда Михаил Иванович, крякнув, сказал:

– Пойду посмотреть, не проснулись ли.

Противное чувство неловкости и смущённого стыда, как будто он отнял у нищего рубашку, не оставляло его.

«Это Дарья, Дашенька, нигоринская Долли – потерянная родина», – стыдной, унижающей мыслью не выходило из головы.

К полдню всё беспорядочней и чаще стали кружить над «дубом» чайки, на волне иногда густо болталась щепа, плыл мусор.

Михаил Иванович, гася насмешливый блеск в глазах, подошёл к нему.

– Ну-с, сударь, подходим.

VI

За Ялтой характер местности резко менялся. Оборвалось массивное, высеченное в скалах шоссе, попадавшиеся порой по пути искусно разбитые парки сменились диким дубовым и буковым лесом. Изредка лес прерывался скошенными полосами виноградника. Ехали дорогой, которая только по инженерному положению называется «мягкой». На самом деле она была так камениста и тверда, что конские копыта цокали по ней, как по мостовой, и колёса за столетия не смогли намять колеи. Внизу от них замелькал между деревьев свет. На вырубленной и расчищенной среди леса просторной поляне тщились расти саженцы веллингтонии, субтропических лиственниц и елей.

– А это что? – повёртываясь в седле, спросил Лермонтов.

Мадам де Гелль не рассталась с мечтательной улыбкой.

– Тоже имение графа Воронцова. Массандра.

Лермонтов засмеялся.

– Здесь, что ни спросишь, всё Воронцов да Воронцов. Совсем как у Жуковского в «Канитферштане».

– Но ведь вы не так мрачно настроены сегодня, чтобы желать встречи с гробом? – быстро отозвалась она. – И потом, по-моему, графу Воронцову совсем нельзя желать смерти. Он так много сделал для процветания и украшения этого дивного края.

Лермонтов внимательно посмотрел на неё.

– Гроб я предпочёл бы встретить вон с той красавицей, – он подбородком указал на ехавшую впереди них кавалькаду. – Всё равно вы тогда бы мне ответили, что это принадлежит или принадлежало тому же Воронцову.

– Фи! Как вам не стыдно! Ведь это же грешно – желать смерти такой хорошенькой женщине.

Она хлыстом ударила лошадь, послала её на рысь.

– Нам нельзя отставать. Смотрите, где остальные.

Лермонтов засмеялся, но тотчас же и сам толкнул своего коня. Опять они ехали рядом.

– Вас волнуют ревнивые взгляды вашего Отелло, – проговорил он с усмешкой. – Или, может, вы уже заскучали по тому влюблённому Фальстафу?

У неё лицо приняло строгое и разгневанное выражение.

– Господин де Гелль имеет ко мне невозмутимое доверие. А что касается другого… о, Лермонтов, вы, очевидно, ещё плохо разбираетесь в людях, если Тет-Бу кажется вам Фальстафом.

Частый и дробный стук копыт словно цеплялся за ветки, шуршал в листве.

– Потом, я уже сказала, – говорила Жанна, задыхаясь от быстрой езды, – мне надоело, понимаете, надоело злословие…

Из-за поворота дороги показалась уехавшая от них вперёд кавалькада. Две дамы в амазонках ехали шагом, около них, неловко болтаясь в седле, трусил рысцой господин в синем фраке, расшитом золотыми позументами, и в странной треугольной шляпе. Муж госпожи де Гелль сидел на лошади исправно.

Пока они не поравнялись с ними, ни Лермонтов, ни Жанна не обменялись ни словом.

Господин в светло-синем фраке встретил их довольно неуклюжим каламбуром. Вблизи и верхом он выглядел решительно смешным. Шляпа его была фасона, который был распространён в английском флоте лет тридцать назад; волосы у него были длинные, по самые плечи; нанковые[164], заправленные в высокие жёлтые ботфорты, панталоны совсем не соответствовали сезону; под фраком был надет белый жилет, и одно плечо было украшено золотым эполетом-жгутом. Он не только костюмом, но и наружностью ужасно напоминал Людовика XVIII, каким его изображали на портретах, распространявшихся в эпоху Реставрации.

– Даже удовольствия, которые может доставить самое изысканное общество, нельзя променять на наслаждение, которое даёт один человек. Не правда ли? – сказал он, многозначительно взглянув на Жанну.

– Да, если этот человек умеет более остроумно высказывать свои огорчения, – быстро ответила она и броском послала вперёд свою лошадь.

Лермонтов остался в хвосте кавалькады.

– Я предпочёл бы, чтобы вы немножко более считались с моими чувствами и с вашим положением, – вполголоса заметил ей де Гелль, когда они поравнялись.

– Второе замечание. Благодарю, – сквозь зубы процедила она. – Не слишком ли вы вошли в свою роль мужа, господин де Гелль?

Она окинула его презрительным и холодным взглядом и, сгоняя с лица улыбкой гримасу, приветливо обратилась к дамам:

– Вы не утомлены?

– О, нисколько. А вы?

– Месье Лермонтов такой превосходный кавалерист, что, когда едешь с ним, можешь быть уверенной – силы твои и твоего коня будут сохранены вполне.

Она с едва заметной усмешкой бросила взгляд в сторону смешного господина во фраке. Дамы переглянулись с улыбкой.

– Может быть, мы поспешим? Как будто в воздухе пахнет дождём, – осторожно заметил де Гелль.

Господин в синем фраке сперва с глубокомысленным видом рассматривал небо, потом тоном, не допускающим никаких возражений, заявил:

– Дождя сегодня не будет.

Мадам де Гелль рассмеялась.

– Господин Тет-Бу – моряк, но он избегает быстрой езды, господин де Гелль – недурной ездок, но он ничего не смыслит в погоде. Кого же нам, господа, слушать? Бедный Тет-Бу! – она послала ему улыбку. – А мне ужасно хочется скакать и скакать. Придётся вам вынести ещё одну неприятность.

Она с места на галоп подняла своего коня. Увлекаемые ею, помчались и остальные. Лермонтов с нахмуренным, недовольным лицом замыкал кортеж.

Через полтора часа в Гурзуфе они делали привал.

Слева в жёлтом выгорающем зное стыла серая невысокая горная цепь. Справа на гладкое, как зеркало, море две скалы, как два огромных, не нашедших своей глубины камня, стлали зелёную тень. Тень дотягивалась до берега, в том месте, казалось, должна была быть прохлада.

Лермонтов спешился последним, с выжидающим и мрачным видом, держа в поводу лошадь, стоял поодаль от остальных.

– Послушайте, так нельзя. Ваш вид отнимает у меня спокойствие и лишает хорошего настроения. Ну, маленький, в чём же дело? Ведь всё хорошо.

Мадам де Гелль подошла к нему. Может быть, только четыре пары ревниво и пристально наблюдавших за нею глаз помешали ей взять его руку. Он увидел глаза. Солнце нагрело и их; в холодном сером сиянии купался золотистый распалённый зной. Он улыбался совсем по-детски, радостно и умилённо.

– Конечно, всё хорошо. Но, но… – Он так и не окончил фразы.

Она нетерпеливо, теребя за рукав, тащила его за собой.

164

Нанка – сорт грубой хлопчатобумажной ткани из толстой пряжи, обычно жёлтого цвета. (По имени города Нанкина в Китае.)