Страница 75 из 79
Чистая любовь.
Маяковский боялся смерти и жаждал воскресения. Он умолял будущего ученого, будущего историка, который будет просматривать архивы, он умолял его: «Воскреси меня». Он должен был воскреснуть.
Идущая по дорожкам зоологического сада Лиля Брик, женщина, которая любила зверей, женщина, которую любил Маяковский, должна была тоже воскреснуть, и это считал Маяковский справедливым.
Лиля Брик умерла недавно.
Смерть не умеет извиняться. Это знал Маяковский.
Маяковский Владимир, без имени которого, без упоминания его я не могу кончить книгу, потому что не уверен, что напишу книгу именно о нем, – Маяковский описал в поэме свою гибель, и он описал свое воскресение; воскресение есть и у женщины, которую он любил.
Герой – автор говорит:
Поэт, воскрешение Поэта, бодрость его, ощущение законченного дела может включаться и в современную поэзию.
Теперь совершенно законно обратимся к «Декамерону».
В предпоследних словах «Декамерона» Боккаччо говорит, что ветер треплет только великие деревья.
«Декамерон». Большое собрание людей для обследования вопросов семейного счастья.
Чума сняла бытовую боязнь, все думают, что они умрут, разговор идет откровенный.
Но кончает он неубедительно.
Он рассказывает о том, как крестьянка Гризельда выдержала все испытания мужа. Он говорил ей, что убил детей,
– что сам он женится на другой,
– выгоняет ее голой на улицу.
Она его просит, чтобы была оставлена хотя бы рубашка.
Вот этот огромный спорный мир на огромном съезде кончается еще более огромным спорным случаем устойчивости женщины к испытанию нравственности.
Это единственная новелла, переведенная на русский язык Батюшковым.
Все остальное считалось непристойным и прочитывалось только по-французски.
Но в действительности это пробирная палата, которая проверяет качество материала.
Не все материалы годны ко всем случаям.
Вот эта веселость бракировщика кончается тем, что он уже стариком пишет о женщине, которая, вероятно, была связана с ним; она требовала еды, требовала перепелов, полнела, его не любила.
Это отчаяние, это отказ от человеческого.
В «Декамероне» спор ведут новеллы, великий спор эпохи Возрождения. Это веселость при виде падения старой закономерности; предполагалось, что будет другая веселость – великая. Но, зная ее, он ее не находит.
И вместо этого он ставит женщину, мученицу, это крестьянка, которую взял в жены аристократ. Последняя новелла, может быть, самая страшная. Это издевательство маркиза над крестьянкой.
Она должна все вынести. И, конечно, это самая безнравственная новелла, что есть в этой книге.
Эта книга – пересмотр старого мира; и в то же время это воспоминания, где нет оценки.
Но в то же время эта книга стоит рядом с дантовскнм «Адом», где эти же события рассматриваются как система преступлений.
Они наказываются вечным полетом без прощений.
Данте, которого сопровождает Вергилий, падает без чувств, он выходит из этого спора, из этой оценки. Отказывается быть свидетелем расправы сильного над слабым.
Но что происходит дальше?
Боккаччо пишет «Ворона», а в свою библиографию не включает «Декамерона».
Сродни поступку Боккаччо предложение Л. Н. Толстого не жениться: человеческий род как-нибудь уцелеет по ошибке.
Велика растерянность великих людей перед жизнью. Люди хотят найти страну Зазеркалья, трогают стекло зеркала руками, но оно их не пускает.
Романы Чехова или не кончались, или переходили в новеллы.
Герой повести «Моя жизнь» выпал из жизни, стал маляром, все его дразнили и наставляли, а потом отстали, и даже губернатор устал его исправлять.
Это было появление нового сюжета.
В конце «Крыжовника» герой собой доволен – самая страшная драма; самая страшная драма потому, что человек доволен своим существованием.
И этот постоянный сюжет появляется у Чехова, кажется, три раза.
И он был заменой конца.
Про героев «Степи» Чехов говорил, что они ничего не могут придумать. И только Дымов поссорился с мальчиком, тогда он пришел к мальчику и говорит: «Бей меня, я тебя обидел».
Чехов говорит: вот человек для революции, но так как революции никогда не будет, то Дымов погибнет.
Чехов в это не поверил и поехал на Сахалин – нет ли там Дымова?
Горький писал Чехову: «Вы… убиваете реализм» – после вас все будет казаться «написанным не пером, а точно поленом».
Чехов, как Одиссей, едет в еще тогда не существующие страны.
Ведь все начинается с пустяка, нелепости, – кусок янтаря притягивает бумажку.
Велика сила удивления. Но тайна не разгадана и сегодня.
Мы часто говорим о том, что поэма Гоголя «Мертвые души» не имеет конца. Поэма разоблачительная.
В то же время в поэме автор оплакивает свою собственную судьбу.
Сперва он говорит о славе людей, говорит о поэте: он окурил утешительным куревом людские очи; он чудно польстил людям, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека.
Дальше идет грозное отступление: «Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами м чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца, дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи…
Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».
Ехал Чичиков или тремя, или парой лошадей, которые влачили экипаж, с которого мы озираем степи и которого не возвеличиваем.
Но экипаж этот, бричка, он необычен, если хотите, он сверхчудесен.
Ну и пусть идет мое отступление, пусть идет своей дорогой, дорогой мысли, а может быть, чувства.
«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, словом, все те, которых называют господами средней руки.
В бричке сидел господин, не красавец, но и недурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.
Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?»
«Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?»
«В Казань не доедет», – отвечал другой.
Этим разговор и кончился».
Но существуют повторения, которые отмечены как бы одной рукой.
«Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники. Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, – и по одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом теле, можно было судить о ее ветхости и готовности идти в слом».
В бричке едут добрый священник, милый мальчик, проныра скупщик и забитый кучер.
Но места, места, которыми они проезжают, прекрасны, и Чехов говорит: «Земля, простор, травы, горизонт, они требуют песни».
Вот два начала, которые так странно начаты с одного повторения, повторения какого-то одного обстоятельства.