Страница 108 из 113
А продавец понимал. Он тоже оказался приверженцем восточных религий, и между ним и Ирен завязалась долгая и интересная дискуссия. Кэмпбеллу надоело ждать и Джатни, заплатив по счету, вывел мальчика на улицу. Прошло добрых пятнадцать минут, прежде, чем вышла Ирен.
– Он замечательный парень, – сообщила она. – Его имя Кристофер, но он называет себя Криш.
Джатни был раздражен долгим ожиданием, но ничего не сказал. По дороге обратно в мотель Ирен произнесла:
– Я думаю, нам стоит здесь задержаться на денек. Кэмпбеллу надо отдохнуть, да и городишко выглядит приятно, здесь можно купить рождественские подарки. В Вашингтоне у нас не будет времени на покупки.
– Хорошо, – ответил Джатни.
Их путешествие было отмечено тем, что все города, которые они проезжали, были украшены к Рождеству, гирлянды разноцветных лампочек тянулись через каждую главную улицу. Это была цепь, пересекавшая всю Америку.
Остаток дня они провели, делая покупки, хотя Ирен приобрела совсем немного. Ужинали они довольно рано в китайском ресторанчике и решили пораньше лечь спать, чтобы выехать до рассвета.
Они успели провести в комнате мотеля всего несколько часов, когда Ирен, слишком неспокойная для игры с сыном в шашки, вдруг заявила, что съездит ненадолго в город и, может быть, привезет что-нибудь поесть. Она уехала, а Дэвид Джатни уселся играть с Кэмпбеллом в шашки, причем, малыш обыгрывал его беспрерывно. Мальчик замечательно играл в шашки, Ирен научила его этой игре, когда ему было только два года. В какой-то момент Кэмпбелл поднял свое тонкое личико с широкими бровями и спросил:
– Дядя Джат, ты не любишь играть в шашки?
Ирен вернулась незадолго до полуночи. Джатни и Кэмпбелл смотрели в окно, когда на стоянку въехал знакомый фургончик, а следом за ним еще одна машина. Джатни удивился, что Ирен не за рулем, поскольку она всегда настаивала на том, чтобы самой вести машину. С места водителя вылез молодой продавец по имени Криш и отдал ей ключи от машины. Она в ответ подарила ему сестринский поцелуй. Из второй машины вышли еще двое молодых людей, и она их тоже по-дружески чмокнула. Ирен шагнула к дверям мотеля, а трое молодых людей обняли друг друга за плечи и запели ей вслед серенаду:
– Спокойной ночи, Ирен. Спокойной ночи, Ирен.
Войдя в комнату, она ослепительно улыбнулась Дэвиду.
– С ними было так интересно разговаривать, что я забыла про время, – сказала она и подошла к окну, чтобы помахать им рукой.
– Пожалуй, я выйду и скажу им, чтобы они прекратили петь, – произнес Джатни. В его мозгу вспыхнула картина, как он стреляет в них из пистолета, лежащего у него в кармане. Ему уже виделось, как пули разносят им головы. – Эти парни гораздо менее интересны, когда поют.
– О, ты их не остановишь, – заявила Ирен. Она взяла Кэмпбелла на руки и кивнула молодым людям в знак признательности. Пение немедленно прекратилось, после чего Дэвид Джатни услышал шум отъезжающей машины.
Ирен никогда не пила алкогольных напитков, но иногда употребляла успокаивающие таблетки. Джатни всегда замечал это, потому что после них ее улыбка становилась невыносимо прекрасной. Вот так она улыбалась однажды, когда он ждал ее в Санта-Монике, а сейчас, в сумеречном свете, он обвинил ее в том, что она переспала с кем-то. Она спокойно ответила:
– Кто-то же должен трахать меня. Ты ведь этого не делаешь.
И он вынужден был признать справедливость этой реплики.
В канун Рождества они все еще были в дороге и остановились переночевать в очередном мотеле. Было уже холодно. Они не отмечали Рождество, так как Ирен назвала это фальшью по отношению к истинному духу религии. Дэвид Джатни не хотел возрождать воспоминания о давней, более невинной жизни. Однако, несмотря на возражения Ирен, он купил Кэмпбеллу хрустальный шар с пляшущими снежинками внутри. Ранним рождественским утром он встал с постели и смотрел, как они спят. Он потрогал пальцами мягкую кожу футляра с пистолетом. Как легко и милосердно было бы убить сейчас их обоих, подумал он.
Через три дня они уже были в столице. Оставалось совсем немного времени до инаугурации. Дэвид Джатни составил перечень всего, что он желает увидеть, потом начертил план прохождения праздничного парада. Они втроем отправятся смотреть, как Фрэнсис Кеннеди будет приносить клятву, вступая в должность президента Соединенных Штатов.
26
В день инаугурации Джефферсон разбудил президента Соединенных Штатов Фрэнсиса Ксавье Кеннеди на рассвете, чтобы успеть подготовить его и одеть. Начался снегопад, большие белые хлопья засыпали Вашингтон, и через пуленепробиваемые окна своей комнаты Фрэнсис Кеннеди ощущал себя в плену этой снежной вьюги, словно он был заключен в стеклянный шар. Он спросил Джефферсона:
– Вы будете на параде?
– Нет, господин президент, – ответил Джефферсон, – я буду держать оборону здесь, в Белом доме. – Он поправил на Кеннеди галстук. – Все ждут вас внизу в Красной комнате.
Когда Кеннеди был готов, он пожал руку Джефферсону.
– Пожелайте мне успеха, – сказал он.
Джефферсон проследовал за ним до лифта. Двое агентов Службы безопасности сопровождали президента до первого этажа.
В Красной комнате его ожидали. Вице-президент Элен Дю Пре выглядела просто царственно в белом атласном платье, Ланетта Карр смотрелась очаровательно в нежно-розовом. Члены президентского штаба были одеты так же, как и президент – в белоснежных рубашках и черных смокингах, так выделяющихся на фоне стен и диванов Красной комнаты. Артур Викс, Оддблад Грей, Юджин Дэйзи и Кристиан Kли, молчаливые и напряженные от значительности этого дня, образовывали свой маленький особый кружок, Кеннеди улыбнулся им. Эти женщины и четверо мужчин составляли его семью. Его удивляло то, что он влюблен, и у него в Белом доме будет жена. Ланетта Карр согласилась выйти за него замуж.
После того первого обеда с Ланеттой Карр, который он так тщательно приготовил, Фрэнсис Кеннеди впал в депрессию. Эта женщина явно не хотела принимать его ухаживания, решительно отвергая любые намеки на возможные любовные отношения. Он приглашал ее на разные обеды в Белом доме, чтобы ей не казалось, что он пытается установить с ней какие-то личные отношения.
Прекрасно понимая ее чувства, осознавая, что ей мешает ореол его власти, он пытался уменьшить ее боязнь и, отправляясь к ней на квартиру, одевался нарочито небрежно, а готовя обед, накидывал на себя фартук. Но смягчилась она только после того, как увидела взрыв президентского лимузина. В тот вечер она позвонила Юджину Дэйзи и спросила, когда она могла бы увидеть президента. На следующее утро Дэйзи сообщил Кеннеди о ее звонке. Президент до сих пор помнил улыбку на его лице. Это была улыбка старшего брата, обрадованного тем, что его младший брат в конце концов начал ухаживать за женщиной. Фрэнсис Кеннеди немедленно позвонил Ланетте Карр.
Разговор оказался неуклюжим и высокопарным. Кеннеди пригласил ее на обед в Белом доме, на котором они будут только вдвоем. Он объяснил, что не может выехать из Белого дома, что появляться на людях ему запрещено. А она ответила, что приедет в Белый дом, когда только он захочет ее видеть. Он попросил ее приехать в тот же вечер.
Они обедали в президентской квартире на четвертом этаже, и Джефферсон прислуживал им. Во время обеда оба чувствовали себя очень скованно, но вдруг, когда они выходили из столовой, Ланетта взяла его за руку, и его поразило тепло, исходившее от ее тела. Потеряв рассудок от долгого воздержания, от вынужденной закрепощенности своего ума, он ощупывал ее пальцы и глянцевитые ногти, потом дотронулся до ее плеча, шеи, почувствовав биение пульса, и, как слепой, коснулся ее шелковистых волос. Он целовал ее в щеку, в уголки глаз, ощущая теплую плоть под удивительной кожей. Осознав, что с ним происходит некая метаморфоза, наступает освобождение разума и тела, он целовал ее незащищенный рот.
И только когда она ответила на его поцелуй, он рискнул посмотреть ей в лицо. У него защемило сердце от изумления, радости и грусти. Она была так прекрасна, глаза выражали всю ее любовь и желание сделать его счастливым. В ее взгляде было доверие, вера в его человечность вопреки оковам власти. Он вновь поцеловал ее в губы и понял, что сдается безоговорочно. Потом, почти как в волшебном сне, словно ему никогда не доводилось открывать столь странный мир, он коснулся ее грудей, наэлектризованных тайников ее тела под платьем. В приливе нежности и любви он отдал ей свой разум и тело, и все эти долгие годы горя и ужаса будто смыло.