Неоднажды в Америке

Это было бы смешно…

В девяностом и девяносто первом годах русскоязычных иммигрантов в Бостоне было ещё сравнительно немного, и большинство жили в двух-трёх облюбованных русскими районах. В других городах бывшие соотечественники попадались и того реже. Шансы услышать на улице русскую речь выражались в пренебрежительно малых числах. Быстренько сообразив, что их никто не понимает, люди распоясывались и начинали обсуждать по-русски что попало и кого попало.

Надо честно признаться, что мы не были исключением. Нагло обсуждали людей у них под носом, делились подробностями прошлой личной жизни и толковали обо всех и всяческих физиологических функциях организма. Даже вспоминать стыдно. По счастью, мы не попадались. А если и попадались, то никто виду не подавал.

Первый раз я поняла, что подобные вольности могут быть чреваты последствиями, через несколько месяцев после приезда. Ничего особенного не произошло. Я просто сказала в магазине: «Сейчас возьму сосиски, как только эта тётка в жёлтом отойдёт». «Тётка» повернулась и радостно сообщила, что тоже говорит по-русски. Мне мой урок достался легко, а вот другим повезло меньше.

Где-то через полгода после приезда в страну я ехала в центр на трамвае. Впереди сидела пожилая пара и говорила по-русски, причём говорила много и громко. Мы находились в одном из районов, густо населённых русскоязычной публикой. Там надо быть вдвойне осторожными, но пара свои уроки явно ещё не выучила и перемывала кости какой-то знакомой – с кем она спит, с кем она развелась, от кого у неё дети и прочая полезная информация. Им повезло, что я не знала, о ком они говорят. Я просто мысленно отключилась и стала смотреть в окно.

На следующей остановке в трамвай вошла крупногабаритная дама и остановилась около нас. Я приняла её за американку. Пара передо мной явно совершила ту же ошибку. «Освободи место этой корове», – говорит жена мужу. Муж лениво встаёт. Женщина садится. И на прекрасном русском отвечает: «Корова вас благодарит». Как вы, наверное, уже догадались, наши русскоязычные друзья, красные, как пионерский галстук, вылетели из трамвая на следующей же остановке. Нет, они не извинились. Они до выхода вообще больше ни одного слова не проронили.

А со мной совсем смешной случай был. В один погожий день, возвращаясь из колледжа, я решила прогуляться домой пешочком от метро. Иду себе, наслаждаясь тёплой погодой, а сзади два молодых парня ведут примерно следующий разговор:

– А вот эта ничего.

– А по-моему, зад полноват.

– Зато пропорции хорошие и грудь большая.

– Да, но ляжки толстоваты и жопа могла бы быть поменьше.

– Да… зато она ею хорошо качает. Брючки белые очень подчёркивают.

Я всё это слушала в полуха, и только когда речь дошла до белых брючек, вдруг, с ужасом поняла, что говорят обо мне любимой. Буквально в двух шагах от меня какие-то парни довольно громко и на чистейшем русском языке оскорбляют мой гордый тухас! (В скобках замечу, если кто не знает, что тухас на идише – задница; в меру упитанный тухас в самом расцвете сил есть наше национальное достоинство.) Они тем временем ещё пару комментариев про мою грудь отпустили: типа, интересно, своя ли.

Вот сейчас, думаю, ещё послушаю, а потом ка-а-ак развернусь да ка-а-ак выскажу им – полетят клочки по закоулочкам. Но пока я собиралась с мыслями, парни внезапно куда-то свернули. У меня не хватило наглости крикнуть им что-нибудь вслед. До сих пор жалею.

Потом веселье закончилось: нас стало много. Народ больше не рискует, тем более что по виду зачастую ничего не определишь. Мне даже жаль иногда: где ещё услышишь то, что обычно говорят у тебя за спиной?

Велик и powerful наш russian язык

Читала я когда-то книгу Жан-Пьера Шаброля под названием «Миллионы, миллионы японцев» – набор живых и остроумных путевых заметок. В начале книги автор рассказывал о некой японке, проведшей большую часть своей жизни в Париже. Мсье Шаброль утверждал, что японский язык эта дама умудрилась забыть, а французский так никогда и не выучила. Смысл её фраз был всем понятен, но звучали они ужасно.

Я не поверила. Не может такого быть. Хоть на одном-то языке человек должен говорить правильно? Что за ерунда? Пожив несколько лет в Америке, я убедилась, что автор не врал. Но давайте по порядку.

Есть у нас знакомая пара, назовём их Алла и Гена. Гена приехал сюда в пятнадцать лет, а Алла в двадцать. Оба хорошо устроены: работают на ответственных и высокооплачиваемых должностях. По-английски, естественно, говорят свободно. Только английский их примитивен, одномерен, лишён красок. Слушать тошно: топорные фразы, ошибки, проблемы с прилагательными и наречиями, сильный акцент. Английский иммигранта, приехавшего сюда лет в тридцать пять, но уж никак не в пятнадцать. А уж русский… Перл на перле и перлом погоняет. Это про них анекдоты сочиняют: «Мы имели очень хороший тайм», «Возьмите двенадцатый трэйн или берите сто тридцать третий бас» – и прочие шедевры. Какая-то какофония в духе смеси французского с нижегородским. Ни на одном языке эти люди не говорят хорошо. Даже удовлетворительно не говорят. И таких алл и ген – тысячи, спросите любого иммигранта.

Теория, что существует хотя бы один язык, на котором человек должен говорить хорошо, не выдерживает столкновений с жизненными реалиями. Честно говоря, эта проблема мучала меня несколько лет. Как же так? Как это может быть? Как они живут?

Постепенно я осознала, что мы просто по-разному определяем слово «язык», точнее, его роль в нашей жизни. Для Аллы и Гены язык – это способ доехать из пункта А в пункт Б, желательно без остановок и не глазея по сторонам. Нужно что-то выразить? Выразили. Поняли нас? Поняли. Переводчик не нужен? Не нужен. Как в той миниатюре Райкина про плохо сшитый костюм: «К пуговицам претензии есть? Нет». В конце концов, если вам говорят «взять сто тридцать третий бас», вы ведь пойдёте на остановку, дождётесь нужного автобуса и доедете; разве не так? Скажешь американцу: «I slept good», – и он поймёт, что вы спали хорошо. А что не «good», а «well», так кого это волнует? Понятно ведь. Как вполне очевидно любому русскому значение фразы «твоя моя не понимай».

Это Шаброль и ему (нам) подобные мучаются с тонкостями, оттенками и пробуют фразы на язык, с отвращением выплёвывая неудачные. Это мы воспринимаем язык как способ САМОвыражения, а не просто выражения мысли. Это мы хотим доехать из пункта А в пункт Б не как-нибудь, а со всеми удобствами, примечая каждое дерево и собаку по пути. Нам нравится наслаждаться дорогой, поэтому мы вкладываем в понятие «язык» столько эмоций, а в усовершенствование его – столько труда. Если мы не говорим правильно, то мы говорим плохо. Но не для всех слова «неправильно» и «плохо» в применении к языку являются синонимами. Та японка, я уверена, считала, что она прекрасно говорит как по-японски, так и по-французски.

Я отнюдь не пишу всё это с ощущением интеллектуального превосходства. Вот у меня, например, слуха нет. Сыграйте мне что-нибудь на расстроенном инструменте да пропустите пару нот по дороге – я и ухом не поведу. Не дано-с. А у человека с хорошим музыкальным слухом от такого издевательства над мелодией ушки заболят. При этом я с удовольствием слушаю музыку и Баха от Паулса, слава богу, отличаю. Мне закрыт целый мир, но это не значит, что я хуже или глупее музыкально одарённых или что мне не надо слушать музыку. Просто я еду из А в Б как умею – доехать-то надо. По крайней мере очень хочется.

Когда же речь заходит о языке, «лишь бы доехать» мне не просто неинтересно, а вредно для здоровья. У меня сводит скулы от «а why бы и не not», «oн меня поюзал» или «we did not come here quick». Я говорю на двух языках. В моём понимании слова «язык».

Алла, Гена, вышеупомянутая японка и сотни тысяч других людей тоже говорят на двух языках. Просто это другие «языки», даже если те же самые.