Страница 3 из 59
И разговора об опасности будто и не было.
Но иллюзорные змеи никуда не делись. Возникли много позже и далеко-далеко от Ханбалыка — под тенью осыпающейся стены в 10000 ли.
Какой-то слабый отзвук, все вторясь и вторясь, висел в душном воздухе. И в голове у Марко ясно слышалось шипение. Быть может, то было лишь шуршание сланцевых песков под конскими копытами? Но шипение все нарастало — становилось все громче — все громче, громче — все пронзительней. И тут что-то шумно вонзилось в пески. Еще. И еще. Что-то, громко шипя, стремительно вонзалось в пески. Сам того не желая, Марко поднял взгляд — в небо.
Птицы, повернувшись под каким-то неведомым геометрии углом, от чего вдруг стали казаться тонкими как палочки, уже не кружили. Они падали! Падали с неба. И страшно шипели!
Падали — и вонзались в пески!
Ван Лин-гуань, не теряя своего философского достоинства, выкрикнул:
— Не обращайте внимания. Эти птицы не реальны. Кровь не реальна. Змеи не реальны. И так называемые стрелы тоже не реальны. Все это иллюзия. Она не реальна. Отнюдь не реальна. А следственно…
— А-а…
Последний выкрик повис в воздухе. Последовало еще слово, но Марко его не разобрал. Ясно было только, что исходило оно не от Вана Нефритового Дракона.
Вскрикнул один из двадцати монголов их конной стражи, назначенной главным конюшим внешней охраны великого хана. Совсем молодой парень. Марко даже не знал, как его зовут. Флегматичный, с каменными глазами на плоском лице, весь день он горбился в седле, будто неполный мешок с просом, — и вдруг молодой монгол как-то странно и неловко замахал и захлопал рукой. Быть может, отгонял какое-то жалящее насекомое — или одну из мерзких рептилий, что прячутся меж камней? Но тут рука его замерла и словно оцепенела.
В предплечье у парня торчала стрела.
С иссиня-черным оперением.
И ужас охватил Марко. Но не от вида стрелы. Не впервой ему было видеть, как людей поражают стрелы. Тем более что попадание всего-навсего в руку обычно считалось большой удачей. В таких случаях стрелу просто проталкивали, пока наконечник не выходил наружу, а потом отрезали оперение и благополучно вытаскивали. Рана перевязывалась — и, при достатке времени, боец прекрасно выздоравливал. Как правило.
Но не теперь. Прямо на глазах у Марко, у Никколо, что нервно перебирал свои лучшие нефритовые четки, у Маффео, что встревоженно подергивал свою седую бороду, — на глазах у всех, у всех… О Сан-Марко, благословенный тезка, — да ведь раненый парень растет! Распухает! Вздувается, будто мочевой пузырь! Господи, Господи, каким же мгновенным ядом смазали эту страшную стрелу? Кожа молодого монгола сначала побагровела, потом сделалась синей, как баклажан.
И все растягивалась и растягивалась. Всадник раздувался подобно блестящей иглобрюхой рыбе. А потом — хлоп! Вспухшая, сплошь покрытая кровоподтеками плоть взорвалась, будто фейерверк на каком-то зловещем салюте, — и во все стороны полетели клочья мяса молодого монгола.
Со взрывом разлетелась в клочья и иллюзия об иллюзии — косматые монгольские пони в диком ужасе заржали и разом встали на дыбы. А потом, словно подхваченные незримыми вихрями, понесли своих всадников кто куда. И вот — Марко остался один. Один — в этой загадочной, продуваемой всеми ветрами пустоши.
3
Мын: Недоразвитость.
Весенние потоки под недвижной горой.
К младому глупцу приходит удача.
Марко дал волю своему взбесившемуся коню. Позволил нести себя куда вздумается. И не обращал внимания ни на спутников, ни на направление стремительного бега. В голове сидели только черные стрелы — если, конечно, то были стрелы. Некогда Моисей и маги Египта превращали жезлы в змей, а змей в жезлы. Но как могли птицы — даже столь необычные — превратиться в твердые, как палки, стрелы? К тому же обычные стрелы не кровоточат. И все-таки особенно потрясало Марко вовсе не само чудо невиданного колдовства. И не страх затеряться в этих безлюдных просторах, оторваться от товарищей и родни. И даже не то и дело звучавшие рефреном вопросы: «Кто это сделал? Зачем?»
Потрясали венецианца жуткие мысли о том загадочном яде — магическом зелье на наконечниках стрел, — которое в считанные мгновения (секунды! о ужас — секунды!) превратило молодого монгола в нечто лилово-черное и немыслимо раздутое — причем он жил! все еще жил! — а отравленное тело все вздувалось и пухло, — пока накопившиеся соки не разорвали в клочья гноящуюся плоть.
…Еще одна стрела, шипя, вонзилась в песок под самыми копытами пони. Это уже был не просто страх. Нечто большее. С диким воплем Марко пришпорил своего измученного коня — а в голове тем временем, будто обрывки сна, проплывали взбаламученные ужасом воспоминания…
— Так почему же римский папа, — уже в сто первый раз вопросил Хубилай, — не прислал с вами, как я того требовал, сотню ученых священников? Пусть бы поведали мне о святом кресте и святом елее, о святом хлебе и святом вине. Пусть бы построили для меня большие часы, большие башни и крепости, большие осадные машины и большие военные корабли. Почему? Раз он называет себя всемирным отцом. Почему? — Великий хан тяжко вздохнул, и в горле у него что-то негромко хрипнуло. А длинная жемчужная бахрома, что свисала с увенчанной солнцем и луной золотой короны, слегка закачалась.
Это посольство к папе составляло главную цель первого и единственного путешествия юного Марко (а для его седеющих дяди и отца — второго) удивительного путешествия по бесконечному разнообразию евразийских просторов. Почему же великий хан пожелал наладить контакт с римским первосвященником? Быть может, святой отец христианского мира и впрямь вызывал у него неподдельный интерес? Тем более что мать Хубилая была из несториан — и поклонялась кресту. А может, он хотел упрочить шелковые торговые связи между востоком и западом? Или Хубилай желал обрести западных союзников для борьбы с лихорадочной экспансией сарацинов и бесчинством неугомонных степных вассалов, направляемых воинственным Хайду-ханом?
А впрочем, неважно почему. Начиналось же путешествие как смелое, но в общем-то вполне обычное торговое предприятие. Марко был тогда совсем еще мал. В году 1260-м по христианскому летосчислению братья Поло — старший Пикколо, немногословный, с пышной каштановой бородой, и младший Маффео, смуглый, непостоянный, — пустились в странствие, желая открыть для себя новые выгодные рынки на широкой реке Волге. Но вместо выгодных рынков нашли они там только ожесточенные военные стычки местных враждующих ханств, которые перекрыли им путь. И только тогда братья решили двинуться на восток — в песчаные земли, где до той поры не бывал ни один венецианский купец. В конце концов им удалось прибиться к верблюжьему каравану, что держал путь по пустынным торговым путям ко двору Хубилая, великого хана всех монголо-татар, — туда, где побывали немногие европейцы.
Разум Хубилая оказался быстр, как степной конь, а интересы великого хана были еще шире его империи. Он тепло приветствовал оборванных чужеземцев и благосклонно выслушал их рассказы об экзотической христианской Европе. Наконец, великий хан отправил Никколо и Маффео По-ло в качестве своих личных послов к папе, вручив им золотую императорскую табличку, которая гарантировала безопасный проход по всем недружелюбным монголе-татарским землям. Хубилай предложил папе прислать делегацию из ста ученых священников, сведущих в семи искусствах и христианском вероучении. И утомленные путешествием братья Поло отправились на запад как послы сидящего на Троне Дракона и снова пересекли охваченный войнами евразийский континент.
…А в воспаленной голове Марко все шипели и шипели зловещие отравленные стрелы…
В году 1269-м по западным календарям Никколо и Маффео вернулись в свой милый сердцу портовый город — в могучую и процветающую республику Венецию, чьи роскошные сокровищницы полнились византийскими побрякушками и золотом крестоносцев, чьи великолепные закрома распирало от товаров, привезенных купцами из всех торговых портов ведомого им мира. Наконец-то братья Поло вновь увидели отделанные розовым мрамором стены родного дома, по которому они так тосковали, — родного Палаццо ди Поло, на гербе которого красовались четыре черных скворца. Но кое-что здесь, к несчастью, переменилось. Никколо с глубокой скорбью узнал о том, что в эти десять лет умерла его жена. Но его сын Марко вырос в крепкого пятнадцатилетнего юношу — и все еще ждал отцовского возвращения.