Исчезновение

Однако после матча началось бы представление японского театра Но – понять его трудно, и дело это требует времени и терпения. Сначала ты захотел бы уйти, тем не менее как человек вежливый подождал бы какое-то время, упорно пытаясь уловить то там, то здесь какое-то слово, жест, шум, проявление гнева, горя, сумасшедшей любви, которые могли бы помочь тебе хоть немного уяснить значение действа, которое развертывается неподалеку от предоставленного тебе откидного стульчика, но ты так и не постигнешь его должным образом, подобно человеку, который, читая роман, верит во всякое мгновение, что вот сейчас ему будет представлено решение, подтверждения которого он ждал, начиная с того проклятого момента, когда он набросился на эту книгу, в то время как на самом деле, по мере того как он продолжает читать, он встречает лишь двусмысленные оговорки, погружающие в волнующее честолюбие, которое вело руку автора.

Таким образом, ты уснешь, устав от того, что слишком уж хотел что-то понять. Так собака, подвергнутая, по Павлову, воздействию, вызывающему слюноотделение, и не получившая вслед за ним лакомства, в итоге засыпает, максимально тормозя участок коры головного мозга, контролирующий его активность. Тогда мы и сможем без труда тебя уничтожить.

Или, чтобы закончить, поскольку я только что сказал, что знаю пять способов преуспеть в выполнении поставленной цели, я могу напасть на тебя в то время, когда, беззаботный, ты идешь в какой-нибудь парк полюбоваться статуями обнаженных людей, которых некогда вылепил Жирардон или Кусту, Жимон или Роден.[419] Мне достаточно иметь под рукой домкрат, чтобы в подходящий момент исчезновение болта, придающего колоссальному блоку устойчивость привело к твоему уничтожению.

– Никто еще никогда не говорил, что у Артура Уилбурга Саворньяна нет чувства юмора, – сразу же откликнулся Артур Уилбург Саворньян. – Я аплодирую полету твоего воображения. Но если тебя интересует мое мнение, то я признаюсь тебе, что плохо представляю, как это ты сейчас же, незамедлительно устранишь меня. Ибо, будем откровенны, здесь нет ни взрывающихся ананасов, ни узлового ремня, ни японского представления, ни падающей статуи Родена!

– Я высоко ценю твою утонченность, – произнес ледяным голосом Алоизиус Сванн. – Но я захватил с собой одну штучку, которая все это заменит!

Он вынул из кармана револьвер. Раздался выстрел и Артур Уилбург Саворньян замертво рухнул на пол.

– Ну вот они все и мертвы, – подвела итог Скво. – Даже не верится. В конце концов складывается впечатление, что это «Много шума из ничего» Шекспира, нечто скорее раздражающее, нежели наводящее грусть.

– Qui va piano va sano,[420] – усмехнулся Алоизиус Сванн. – Они все мертвы. Отпустим им грехи. Помолимся, чтобы каждый из них был оправдан. Ибо даже если они и совершили многочисленные злодеяния, каждый из них помог мне своим соучастием. Ни на одного протагона[421] не возлагали столь стесняющего канона. И каждый из них вытерпел это до конца…

– Замолчи, – прошептала Скво, – you talk too much…[422]

Алоизиус Сванн покраснел.

– Так значит, – спросила Скво, – прозвучал момент «Finis Coronat Opus»?[423] Вот и конец романа? Его последняя точка?

– Да, – ответил Алоизиус Сванн, – вот мы и прошли до конца, до последнего слова, вкрадчивый лабиринт, по которому брели сонным шагом. Каждый из нас принял свое участие, внес свой вклад. Каждый, продвигаясь все дальше в неясности несказанного, замышлял до своего насыщения очертания дискурса, который, по мере того как он увеличивался, уничтожал возможность случайности прошлого лишь ценой будущего, появляющегося без решения, подобно прожектору, который светит лишь какое-то время, предлагая беглецу лишь самую малую веху, нить Ариадны, всегда разорванную, позволяя сделать за раз только один шаг. Франц Кафка сказал об этом до нас: есть одна цель, но нет никакого пробега, мы называем пробегом наши сомнения.

Мы продвигались, однако приближались во всякий момент к последней точке, ибо нужно, чтобы эта точка была поставлена. Иногда нам казалось: всегда есть «это», чтобы обеспечить «что?», «некогда», «сегодня», «всегда», оправдывающее «когда?», «ибо», дающее право на «почему?»

Но сквозь наши решения всегда проглядывала иллюзия тотального знания, которая никогда не принадлежала ни одному из нас, ни протагонам, ни писателю, ни мне, тому, кто был его верным проконсулом, осуждая нас, таким образом, на дискурс бесконечный, питая повествование, замышляя свою идиотскую нить, наращивая свою напрасную тарабарщину, никогда не приходя к оскорбляющему его кардинальному моменту, к горизонту, бесконечности, где все, как представляется, соединяется, где кажется, что возникает решение, но, приближаясь к нам, шаг за шагом, по микрону, по ангстрему, к фатальному мгновению, когда, не имея более для нас двусмысленного содействия дискурсу, который одновременно нас объединял, нас составлял, нас предавал,

смерть,

смерть с паучьими пальцами,

смерть с окоченевшими пальцами,

смерть, где идет, повреждаясь, надпись,

смерть, которая навсегда обеспечит незапятнанность Альбома,

который гистрион[424] однажды счел возможным зачернить,

смерть объявила нам о конце романа.

Постскриптум

Честолюбием писателя, его целью, скажем, его заботой, его постоянной заботой было сначала создать произведение настолько же оригинальное, насколько и поучительное, произведение, которое имело бы, могло бы иметь силу, стимулирующую конструкцию, повествование, фабулу, действие, одним словом – способ написания современного романа.

В то время как до этого в первую очередь говорили о ситуации, о своем «я», о социальном окружении, адаптации или неадаптации, о своем вкусе к происходящему потреблению, как сказано, вплоть до овеществления, он, писатель, хотел, вдохновляясь доктринальной поддержкой вкуса дня, который утверждал абсолютным примат значащего, улучшить имеющийся в его распоряжении инструмент, инструмент, который он использовал до этого, не слишком страдая, не столько потому, что он хотел бы уменьшить поражающее противоречие искусства писать, не столько потому, что он не знал об этом совершенно, сколько потому, что он считал себя в состоянии реализоваться в русле нормативного приобретенного искусства, принятого большинством, искусства, которое составляло тогда для него не какой-то мертвый вес, не тормозящий ошейник, но, grosso modo, стимулирующую поддержку.

Откуда проистекает обязанность углубляться? Ее наверняка стимулировало не одно обстоятельство, но отметим прежде всего, что речь идет о случае, ибо на самом деле все объясняется одним пари, одним a priori, относительно которого сильно сомневались, что оно может однажды раскрыться в позитивной работе.

Затем цель показалась ему забавной, не более того; он продолжил. Он нашел тогда в этом столько очаровательных моментов, что погрузился в труд с головой, совершенно оставив многие иные работы, даже довольно близкие к завершению.

Так родился, слово за словом, черным на белом, возникая из канона тем более сложного, что казался сначала незначительным для того, кто читает, не зная решения, роман, который, каким бы двусмысленным он не был, вскоре показался ему удовлетворительным. Сначала ему, не имевшему ни карата вдохновения (более того, он вообще не верил во вдохновение!), показалось, что воображение у него, по крайней мере, не хуже, нежели у Понсона или Поляна;[425] затем он утолял этим, еще более увеличивая жажду, инстинкт столь же постоянный, сколь и инфантильный, его вкус, его любовь, его страсть к накоплению, к насыщению, к имитации, к цитатам, к переводу, к автоматизации.

419

Французские скульпторы: Жирардон Франсуа (1628–1715); Кусту Николя (1658–1733); Кусту Гийом 1-й (1677–1746); Кусту Гийом 2-й (1716–1777); Жимон Марсель (1894–1961); Роден Огюст (1840–1917).

420

Тише едешь, дальше будешь (фр. и итал.).

421

Исторический или литературный персонаж.

422

Ты слишком много говоришь (англ.).

423

Конец – делу венец (лат.).

424

Актер в Древнем Риме.

425

Понсон дю Террай Пьер Алексис (1829–1871); Полян Жан Фредерик (1884–1968) – французские писатели.