Свет далекой звезды

Когда он начал свой поиск, то думал, что дорога проста: к ней, к Оле, и с ней вместе — обратно.

Ему вспомнилась сказка: девочка идёт разыскивать своего маленького брата, украденного бабой-ягой. Долог путь. Да к тому же встретившаяся ей на пути пересохшая речка просит расчистить её русло, птица-мать просит поднять упавшего на землю птенца, горы и лес тоже просят девочку помочь в их бедах… Она торопится, она очень торопится, но помогает и речке, и птице, и горам, и лесу… Но когда на обратном пути, с маленьким братцем на руках, девочка бежит, преследуемая бабой-ягой, то полноводная река расступается перед ней, птица несёт её по воздуху, деревья откидывают свои ветви, горы сдвигаются с мест, чтобы пропустить девочку с братцем, а потом сомкнуться, стать непроходимой стеной на пути бабы-яги…

Коростылёва, Прохорова, Лиза, Соколов, Осокин, Виктор и Павлик. Павлик Шевлягин… Сколько людей, сколько судеб, счастливых, несчастных! Их невозможно обойти…

Сначала он ошибся, вообразив, что его дорога обособлена от других. Теперь он знает, что все дороги переплетены — и на земле и в воздухе. Человек не одинокая звезда. Да и это только с земли так кажется, что звезды одиноки. Стоишь, задравши голову вверх, и думаешь: только я и вон та далёкая звезда, а между нами пустыня. Какая ошибка!..

Теперь, когда он найдёт её, они уже не вернутся обратно. Вообще нельзя возвращаться обратно. Они пойдут дальше, вперёд. Завьялов понял это не сейчас. Просто не сразу признался себе в этом. Человеку не дано всё понять сразу. Опыт других — великое дело. Но он ещё никогда и никого не научил до конца. Есть дороги, по которым ты должен пройти сам. Есть нечто, что должны увидеть только твои глаза. Их не заменят тысячи чужих. Ты знал, что всё изменилось вокруг. Ты читал об этом в газетах. Порозовевшие лица людей и метеорологические приборы показывали «тёплый ветер». И всё же ты должен почувствовать его дыхание на своём лице, своими глазами увидеть перемены. Нет, не просто чувствовать и смотреть. Ты должен стать частью того, что ты видишь и чувствуешь. Потому что все перемены — это ты, и тёплый ветер — это тоже ты, и звезда, которой ты хочешь достичь, и земля, и люди на ней, и ветры, и бури — это тоже ты. Нельзя достать звезду с неба и унести её с собой.

Прошёл ещё час. Самолёт по-прежнему летел над облаками. Что происходит там, внизу? Может быть, идёт дождь? Вспыхивают зарницы и какие-то города, или сёла зажигают свои огни? Мчатся автомашины и поезда, громыхают телеги по просёлочным дорогам? И люди, такие крошечные, если их представить себе с этой высоты, идут, встречаются, расходятся, говорят друг с другом, спорят, соглашаются, любят, ссорятся, мечтают, строят…

А здесь, на высоте девяти тысяч метров, безоблачно и спокойно. Всегда есть в жизни «спокойное пространство», заповедник в районе бурь. В жизни — это значит в душе человеческой. Только существуют люди, уже давно забросившие куда-то ключ от этого заповедника… А другие всегда держат двери открытыми. Павлик Шевлягин, к примеру. Он, наверно, будет считать дни, оставшиеся до его, Завьялова, возвращения. Никто не заменит его для Павлика. Вообще никто не может заменить никого. Люди могут доделать то, что не доделал ты, помочь тому, кому не помог ты. Но то, что полагается сделать тебе, должен сделать ты, и никто другой. Осокин прав. Это иллюзия, это утешение эгоиста — думать, что твой уход пройдёт незамеченным, люди сомкнут ряды, и всё будет как прежде.

Да, с виду всё будет как прежде. Но это лишь потому, что груз, который ты нёс на своих плечах, переложат на свои плечи другие. И слова, которые должен был сказать ты, произнесут другие. И тех, кого должен был любить ты, полюбят другие, и тех, кого предстояло наказать тебе, накажут другие. И к тем, кто ждёт тебя — только тебя! — придут другие.

Самолёт начинает медленно снижаться. Но понятие «медленно» теряет свой обычный смысл, когда речь идёт о реактивной авиации, потому что восприятие человека не способно уловить разницу между такими скоростями. И только рваные клочья облаков мелькают в окне, и кажется, что самолёт камнем несётся вниз, к земле.

Завьялов прильнул к окну и стал смотреть вниз. Там уже угадывались очертания земли, сначала неясные, а потом всё более различимые, и вот наконец появились цепочки огней, похожие на звёздочки обеих Медведиц.

19. До вечера…

С аэродрома до города Завьялов доехал на электричке. И теперь он стоял на платформе, пустынной в этот ранний час. На привокзальной площади выстроилась небольшая очередь к автобусам. Завьялов подошёл к очереди и спросил, где находится Арсеньевская улица. Стоящая впереди женщина ответила ему, что надо идти по набережной, и сделала неопределённый жест рукой.

Он долго шёл вдоль разбитого на набережной сквера. Дул сильный ветер, сквер был безлюден, только на одной из скамеек, почему-то на самом ветру, сидела девушка в светлом плаще с поднятым воротником и читала книгу.

Арсеньевская улица тянулась параллельно набережной. Дом 25 был старый, бревенчатый, построенный по-северному добротно.

Завьялов постучал в дверь, ему открыла круглолицая, словоохотливая девушка.

Услышав, что он спрашивает Иванова, она пригласила его в дом и стала многословно объяснять: Иванов работает на Севере, а семья его — жена Анна Фёдоровна и дочка Груня — живёт здесь; но только увидеть сейчас ни Иванова, ни Анну Фёдоровну, ни Груню нельзя, потому что все они выехали вчера на Кавказ и вернутся не раньше чем через месяц.

Итак, Завьялов опоздал. Если бы те два дня, в течение которых Филонов не мог к нему дозвониться, не пропали даром, если бы он, Завьялов, вылетел в Тайгинск на два, нет, хотя бы на один день раньше, он застал бы этого Иванова.

— Вы не знаете, в каком месте они будут отдыхать? — спросил Завьялов круглолицую девушку. — В Сочи? В Гагре? Может быть, вам известно название санатория, дома отдыха?

— Сочи, Сочи, — поспешно ответила девушка, — только санатория не знаю. Диким образом они поехали, дикарями, понимаете? Анна Фёдоровна на санатории настаивала, а Иван Васильевич упёрся: нет, говорит, и нет, мне эти режимы, говорит, ни к чему, я вольным, говорит, хочу быть человеком. Дикарём то есть… Захочешь купаться — купайся, есть захочешь — ешь. Мне, говорит, эти расписания ни к чему… Может, что передать Ивановым, когда вернутся?

— Ничего, — ответил Завьялов, — спасибо. Между прочим, вы случайно не знаете, где здесь находится НИИ‑24?

— Это что же, номер дома такой? Или улица?

— Нет… Ну, я пойду.

— Может, чаю стакан выпьете?

— Нет, спасибо.

…Завьялов бесцельно направился к центру города. Улица, по которой он теперь шёл, была красивая, асфальтированная и по обеим сторонам обсаженная подстриженными липами.

Завьялов предпринял попытку «с ходу» выяснить необходимый ему адрес и спросил первого же встретившегося парня в полосатой майке, где здесь помещается институт.

— Ветеринарный, что ли? — переспросил парень. Таким образом, первая попытка не удалась.

Завьялов медленно шёл вдоль улицы, не имея никакого плана действий. Впрочем, где-то в глубине души он верил в то, что может встретить Олю на улице. Почему бы этому не случиться? Город небольшой, время утреннее, люди идут на работу…

Он медленно шёл, пристально вглядываясь в лица прохожих. Через некоторое время он спросил пожилого мужчину с портфелем, не знает ли он, где помещается химический институт.

— Хи-ми-ческий? — удивлённо повторил мужчина и остановился.

— Может быть, он и не так называется, — пояснил Завьялов. — Ну, одним словом, номерной институт, — добавил он, сознавая, что вопрос его звучит по меньшей мере глупо.

Человек с портфелем ничего не ответил, только пожал плечами и пошёл дальше. Они одновременно обернулись, и Завьялов инстинктивно ускорил шаг. Потом он сообразил, что такая поспешность может показаться человеку с портфелем ещё более подозрительной, и остановился у афиши, извещающей о футбольном матче. Потом ещё раз обернулся, но человека с портфелем уже не было.