Невидимые волны

– Коли будешь лезть со своими непрошеными советами, так и прогоню.

– Это меня-то прогоните, который вас на руках нянчил!.. Бога вы, сударь, совсем потеряли, вот что!..

– Захар, уйди! – закричал уже вне себя Сухоруков. – Слышишь, убирайся!..

Старый слуга вышел. Испуганная, вышла за ним и хозяйка, невольная свидетельница этой сцены.

Сухоруков остался один, рассерженный. Нервы его были не в порядке, а тут еще этот дурак полез так некстати… «Что за мученье! – роптал Сухоруков. – Когда только эта отвратительная жизнь кончится!..»

Наступил вечер, стало темнеть. Василий Алексеевич был рад, что день близится к концу. «Авось ночью засну, – думалось ему, – забудусь хотя во сне…»

Наконец желанная ночь пришла. Сухорукова уложили в постель на полу комнаты. Долго вертелся он на импровизированном ложе. Долго ему не спалось. Тихо было в комнате, тихо было и на улице. Стояла темная ночь.

Неотвязчивые тяжелые мысли роились в голове больного, и в голову его стала внедряться злая идея, что если жизнь его имеет ценность отрицательную, как «глупая и пустая шутка», то не лучше ли было бы вовсе избавиться от нее, от этой жизни… Ведь та единственная добрая сила, в которую он верил, его мать, оставила его. Да и не мираж ли все это воображение о матери, в которую он там уверовал? Не злая ли сила подшутила тогда над ним в ее видении? И не царствует ли в этом мире один только диавол?.. Один он нераздельно властвует и мучает людей…

И с каким-то словно облегчением для своей тоски стал мечтать Василий Алексеевич о том, как было бы хорошо, если бы он, теперь заснув, никогда не просыпался.

Мучимый тяжелыми думами, Василий Алексеевич забылся, наконец, в охватившем его сне.

И вдруг он видит в этом сне, что в окружающей его темноте стал светиться перед ним лик какого-то старика с нависшими седыми бровями и с черными глазами, которые пристально на него смотрели. Лицо и вся фигура старика делались все ясней и ясней. Старик этот ничего не говорил, а только упорно смотрел на него. И вдруг движением правой руки перекрестил его, Сухорукова, широким крестом совершенно так, как крестила его когда-то мать, укладывая в постель и читая ему молитвы. Потом видение исчезло. «Как это странно, – думал в забытье Василий Алексеевич, – я никогда раньше не видел этого старика». Но вот еще новый сон охватил больного. Он видит икону Митрофания – ту самую, которая висит на постоялом дворе, и перед ней его Захар молится. Но икона эта точно выросла, сделалась больше, и ее освещает целый ряд висящих перед ней лампад. «Барин, дорогой мой, – говорит Захар, – приложись к угоднику! Он тебя исцелит». Затем и эта картина сна исчезла… И Василий Алексеевич проснулся.

Он проснулся, и что его удивило – в утреннем брезжущем свете, проникшем в комнату постоялого двора, он увидал Захара, стоящего перед иконой Митрофания. Сон точно продолжался наяву… Старый слуга молился перед образом; уста его что-то шептали, и он клал земные поклоны.

Потом Василий Алексеевич опять заснул и заснул уже крепко и спокойно, без каких бы то ни было видений.

Когда он очнулся от утреннего сна, в комнате было светло. Лучи солнца играли на полу, с улицы доносился шум проезжавших телег.

В комнату вошел Захар. Увидев его, Василий Алексеевич почувствовал угрызение совести, что он вчера так дурно обошелся со слугой. И он начал стараться загладить перед Захаром вчерашнее свое поведение. Это чувствовалось во всем, что исходило от Сухорукова, – и во взглядах Василия Алексеевича, которые он бросал на своего слугу, и в тоне его приказаний, наконец, в самом его обхождении с Захаром. Василий Алексеевич чуть-чуть не был даже готов просить прощения у старого слуги. Сегодня он понял более, чем когда-нибудь, какая была сильная связь у него с Захаром. «Да, я именно раб Захара! – думалось ему, – и Захар – единственный человек, которого я действительно люблю».

Захар, со своей стороны, совсем не подавал вида, что чем-нибудь недоволен. Отношение его к больному осталось то же, что и всегда. Это было отношение няньки к ребенку, без которого она не может жить.

Починили, наконец, дормез и привезли его к постоялому двору. Захар пошел хлопотать по селу, искать лошадей. Подали и лошадей, которых пришлось нанять у вольных ямщиков. Запрягли экипаж, и Василий Алексеевич двинулся в свою дальнюю дорогу.

Сегодня Сухоруков чувствовал себя лучше вчерашнего, как бы свежее. Мрачные мысли о власти темной силы и о самоубийстве, которые стали было приходить к нему в голову, сегодня оставили его. Мир Божий не казался ему невыносимым.

Покачиваясь от быстрой езды в дормезе, Василий Алексеевич с хорошим чувством смотрел на своего слугу, который сидел напротив. Захар клевал носом от охватившей его усталости, в забытье полусна. «Бедный старик, он всю эту ночь не спал», – думал про Захара Василий Алексеевич.

Сухоруков не вспоминал о своих сегодняшних ночных сновидениях. Мало ли что иногда снится! Эти сновидения, казалось, бесследно изгладились из его памяти.

Так путники подъезжали к Воронежу, который показался вдали, блестя своими церквями и белыми зданиями.

Мы уже знаем, что Василий Алексеевич вчера решил не останавливаться в городе, и этого решения он сегодня не изменил. Когда дормез въехал в город, Василий Алексеевич приказал ямщику миновать главную улицу и гостиницу, где все останавливались, ехать прямо на почтовую станцию и там перепрягать лошадей. Сухоруков не будет даже вылезать из экипажа и, как только сделают перепряжку, сейчас же двинется дальше.

Все шло, как предполагал Василий Алексеевич. Никакой задержки на почтовой станции не оказалось. Лошади там попались хорошие; они быстро повезли дальше наших путников. Дормез понесся к городской заставе.

Экипаж выехал на так называемую Московскую улицу и на повороте неожиданно остановился. Сухоруков выглянул в окно. Направо от себя он увидал высокую колокольню и большие ворота с иконой под навесом наверху ворот.

– Что это! С чего мы остановились? – крикнул Сухоруков.

Один из сухоруковских слуг, Матвей, сидевший на козлах рядом с ямщиком, соскочил на землю и подошел к окну дормеза, откуда выглядывал Василий Алексеевич. Он стал просить барина позволить ему купить образок Митрофания. Он узнал от ямщика, что образки эти тут же продают под воротами.

– Позвольте и мне, сударь, купить, – встрепенулся Захар, сидевший со своим господином в карете.

– Это Митрофаниевский монастырь? – спросил Василий Алексеевич ямщика.

– Так точно, – отвечал тот с козел. – А вон и собор, где мощи лежат, – указал он на здание с большими куполами, видневшееся за воротами.

– Ну что ж! Покупайте… – разрешил слугам Сухоруков, – только поскорее, чтобы нам не стоять тут без толку…

Захар поспешно вылез из экипажа и с Матвеем быстро исчез под воротами. За ними увязался и третий слуга, повар Иван, который сидел сзади в фордеке, приделанном к дормезу.

– Лампадная религия!.. – подумал, глядя на них, Василий Алексеевич.

Между тем послышался удар монастырского колокола. Было около четырех часов дня; это заблаговестили к вечерне. Из окна кареты Василий Алексеевич видел, как народ проходил в монастырь, как все снимали шапки, когда входили в ворота.

Тут же у ворот стоял нищий с деревяшкой вместо ноги и с костылем, на который он опирался. Седые волосы его развевались ветром. Это был высокий старик, на плечах у него была котомка.

«Товарищ мой по безножию»… – мелькнуло в голове у Василия Алексеевича, когда он поглядел на нищего.

Но вот нищий отделился от ворот и приблизился к экипажу.

– Подайте, барин, старому солдату, – проговорил он, протягивая шапку.

Василий Алексеевич бросил нищему несколько монет.

– Ты что же это, служивый, на войне ногу потерял? – спросил Сухоруков.

– В двенадцатом году обезножел, ваше благородие, – отвечал солдат. – В двенадцатом году ноги я лишился, когда еще с французом мы дрались… Двадцать пять лет на одной ноге прыгаю. – Нищий был словоохотлив. – Теперь я совсем к этому привык, и народ меня кормит… И даже многие любят меня… Значит, кормлюсь тут у ворот… Благодарю угодника Божия Митрофания за его милости!..