Страница 3 из 50
У Жени была для матери одна тайная кличка. Он услышал её из взрослых уст в полусумеречном закулисном коридоре универмага, когда заскочил к ма по какой-то необходимости.
— Патрикеевна у себя? — спросил, хихикнув, какой-то мужчина у женщины, шедшей ему навстречу.
Та приняла его игривый стиль, ответила в том же тоне:
— Алиса? В курятнике!
Женя даже не понял сперва, что это о его ма, продолжал двигаться по направлению к ее кабинету, потом его ужалило: как ее кличут! Алиса! Патрикеевна!
Он повернулся и медленно вышел на улицу.
Лиса в курятнике! Алиса из Зазеркалья!
Женя не обиделся за ма. Он обозлился на нее. Необъяснимо, почему им овладело именно это чувство. Объясняться в их доме не было принято, все у них всегда хорошо, просто отлично, и Женя пережег в себе свою злость. Ма получила подпольную кличку — Патрикеевна. Сокращенно — Пат.
Она действительно походила на лису — волосы отливают медью, ласковая, обходительная, но вовсе не значит, что не строгая и не опасная. Только окажись куренком.
Может, поэтому Женя держал себя с ма как маленький, но волк. Как волчонок. Или, может быть, ма сама вела себя с ним подчеркнуто зависимо. Она исполняла любые его желания. Точнее, она приносила ему его же собственные желания. И требовала, чтобы он выбирал.
Он выбирал, согласно подчиняясь, покоряясь воле Пат, и у него не было оснований не доверять ей.
Она ведь любила его. Она желала сыну одного лишь добра. Он был у нее единственный и ненаглядный. И еще — поздний.
Про позднего нечаянно обронила бабуленция и тут же заплакала. У нее вообще слезы где-то очень близко. Сколько раз бывало, стоит Жене зайти к ней в оазис, улыбнуться только, вздохнуть освобожденно, потянуться, обнять старуху, сказать ей — ой, мол, как у тебя тут хорошо, бабуленция, — как она сразу в слезы. Вот и про позднего — обмолвилась и заплакала. Женя коротко, точно всхлипнув, рассмеялся.
— А что это значит? Поздний? Бывают, что ли, ранние?
— Бывают, — кивнула бабуленция и заплакала еще горше.
— Чудачка ты, — попробовал успокоить ее Женя, — мне же что? Хуже, лучше, какой я? Да мне все равно, поздний я или ранний.
Он вспомнил, что ранними бывают огурцы, сказал об этом бабуленции — для утешения, пусть лучше смеется, чем плачет, и она действительно рассмеялась, только как-то невесело, будто огурец этот ранний достался ей горького вкуса…
И-иех, Женюра, — покачала головой бабуленция, — малой ты еще, малой!
Женя при таких банальностях непременно поворачивал оглобли.
Выходя от бабуленции, проворчал:
— Ну, завела свое!
Впрочем, обижаться всерьез на Настасью Макаровну смысла не имело. Она ведь и сына своего, Жениного отца, иногда малым называла, правда, такое случалось редко, старушка тотчас одёргивала себя, поправлялась, и, ясное дело, это слово имело для нее несколько разных оттенков. Когда малым назывался отец, все неудобство, вся неловкость была только в том, что он, такой большой, увесистый, можно сказать, пожилой, никак не подходил к такому слову. Когда бабуленция называла малым Женю, это означало какое-то тайное объяснение, извинено что ли… Только перед кем? За что?..
Зато ма — уж она-то никогда не позволяла себе даже намёком задеть Женино самолюбие. Может, оттого у него и не было этого самолюбия? Вообще что это такое? Что за этим словом — самолюбие? Женя никогда ни на кого не обижался, так разве, самые пустяки. Вот ведь выпала же доля! В школе с ним все удивительно милы. Ладно бы только учителя, все-таки они взрослые люди и должны к своим ученикам относиться уважительно. Но ведь и ребята — все с ним дружны, обходительны, даже совсем незнакомые, из других классов, даже из старших. Все кивают ему первыми. Правда, не уважать его не за что — характер у Жени ровный, темперамент несколько флегматичный. Тоже из словаря ма. Женя видит, как она порой едва сдерживает себя, разговаривая с ним. Могла бы закричать, затопать ногами, в отношениях с па она применяет крики и топот, не без того, но с Женей ма подчеркнуто корректна и бесконечно вежлива, хотя время от времени, без всяких на то видимых причин, она подходит к стенке, отделяющей вежливость от грубости, и Женя видит, как тонка эта стенка. Просто фанерная.
— Женечка, — говорит тогда ласково ма. — Ты бы хоть возмутился когда!
— Чем же мне возмущаться, ма? — столь же вежливо и ровно отвечает Женя.
— Ты понимаешь, — вкрадчиво внушает ма, — всякий человек должен иметь свой норов.
— Но где же мне его проявлять? — резонно отвечает Женя. — Как?
Пат, точно и в самом деле лиса, бесшумно мечется по гостиной, потом так же неслышно снова усаживается напротив сына.
— Ну вот накричи на меня! — говорит она. — Накричи!
— За что-о? — округляет глаза Женя и поражается. — Ма, ты в себе?
Ма, как в клетке, делает неслышные круги, зависает над Жениным ухом и спрашивает то ли себя, то ли сына:
— Может, хоть побольней ущипнуть тебя? Чтобы ты возмутился? Закричал?
Женя негромко смеется, он даже смеется, точно отец, неуловимо для себя и в этом подражая ему.
«Ну и Пат! — думает он. — Чтобы она ущипнула меня!»
Это были не вспышки — не взрывы. Точно где-то далеко громыхал гром, но из-за расстояния звука не слышно, видны только всполохи, и потому гроза не страшна, она вдали.
Вдали и никогда не приближалась близко к Жене. За стенами, в глубине квартиры взрывы громыхали, хотя и не часто, но Женя не прислушивался к ним, они его не касались.
Он жил редкостно, как почти никому не удается — без малейших конфликтов и печалей.
И вот в этом лазурном штиле возникла белоснежная мечта — лагерь у моря. Ее принесла на своих крыльях ма, как приносила она сыну все его желания.
— А почему бы Женечке не поехать в лагерь? — спросила она за ужином где-то зимой, под противное и заунывное подвывание ветра.
Ма смотрела на сына, и Женя кивнул, ничего особенного пока еще не вкладывая в этот кивок. Но для ма этого было более чем достаточно. Она завелась.
— Представляешь — море, скалы, игры, развлечения, ранняя линейка, роса на камнях, новые друзья? Я была там в детстве — сказка! На всю жизнь!
— Но попасть туда не так-то просто! — воскликнул, видно, расслабившись, па.
Женя с интересом посмотрел на него. Он ничего не вкладывал в свой взгляд, просто посмотрел с интересом, без всякого особого смысла. И перехватил взгляд Пат. В ее взгляде было больше содержания. В ее взгляде стоял восклицательный знак. И брови вскинулись под кудри. Этого вполне хватило, чтобы отец спросил, хмыкнув:
— Что для этого надо?
— Ну-у… — Пат замурлыкала как-то слишком для нее нерешительно. — Медицинскую справку… Рекомендацию совета дружины…
Ясное дело, ей мешало присутствие Жени. Он усмехнулся, решив помочь ей, и без особого выражения, как он всегда говорил про все — про важное и про мелочи, — вяло так, квело, флегматично произнес:
— Для этого нужен твой звонок…
В гостиной нависла тишина, потом зашелестела, задвигалась бабуленция, взяла свою тарелку с недоеденным еще ужином и зашаркала к кухне.
— Ну вот! — не огорчилась, а просто констатировала ма.
Кому же мне звонить? — ответил отец, явно обращаясь не к Жене. — Пионерам?
— Можешь не волноваться, — ответила ма, глядя в тарелку. — Я проработаю эту тему. — И добавила, расставляя порознь, разбивая слова: — Если! Ты! Не хочешь! Помочь! Своему! Единственному! Сыну!
Все это пролетело мимо Жениных глаз, ушей, печенки и селезенки. Допив душистый чай, приготовленный бабуленцией он уже выбирался из-за стола, оставляя Богу — богово, кесарю — кесарево… Эти мудрые слова, как ни странно, произнесла однажды бабуленция, вот в таком же вечернем собрании, за семейной трапезой, и их, как это ни странно втройне, полюбила повторять Пат, не любившая ничего, что было связано с деревенской старухой Настасьей Макаровной.
Женя отныне знал, что ему вскоре предстоит полет на самолёте, — правда, на сей раз не на отцовском, — лагерь, исполнение мечты, которую, по обыкновению, предложила выбрать ему его красивая ма.