Страница 22 из 27
После выводки лошадей все отправились в столовую. Тетка Анна принесла кумышки ведро, и праздник, начатый вчера, продолжался до полуночи. Мы долго бегали по деревне и пели:
“Мы не сынки у маменьки
в помещичьем дому,
Выросли мы в пламени,
в пороховом дыму”.
В ПОНЕДЕЛЬНИК ВСЕ ВЫШЛИ В ПОЛЕ - от мала до велика. Страда есть страда. Работают все. Тихо в деревне. Ни слуху ни духу. Даже собаки ушли вслед за людьми в поле. Говорят, даже лошади при виде собак добреют. Потому и любят собаки бегать за лошадьми сбоку, спереди, или сзади подтявкивая или подбадривая их негромким лаем. В эти дни даже кошки выходят из дома и отлеживаются где-нибудь в высокой траве, в кустарнике или перезрелой, ждущей, когда ее скосят, ниве, тяжелой и тенистой. И им тоскливо в доме без людей.
Но вот солнце опускается к закату. От домов поперек дороги ложатся длинные угловатые тени. Коровы возвращаются из поскотины. За ними, будто из-под земли, появляются дети, а потом с песнями приходят бабы, идут косяками. А потом мужики и ребята на лошадях. Вкатывают во двор, быстро распрягают лошадей, и в кухню, с аппетитом, с шутками и подковырками. А потом дома замирают, гаснут огни - завтра опять рано вставать и весь день на жаре и ветру, тяжелая и утомительная, надоедливая работа. Скорей бы уснуть, чтобы набраться сил.
И вдруг - набат. Сквозь сон слышу медные звуки, сначала мягкие, редкие, потом все более и более частые, призывные и тревожные. Вскакиваю и вырываюсь на улицу. А там уже народ бежит, с криками, с ревом, с разговорами и шутками.
Господи, как страшен пожар в деревне! Через минуту я уже бежал на другой конец деревни, к пимокатне, которая виднелась издалека. Пламя освещало ее. По всей деревне слышался торопливый топот ног, словно что-то обрушилось на землю. Вскоре вокруг дома уже собралась толпа. Пламя из окон взлизывало вверх по стене вплоть до стрехи.
- Где вода? - кто-то кричал громко неизвестно кому.
Появился отец и начал командовать:
- Давай, у кого ведра, к реке!
- Мужики, у кого багры, раскатывай избу!
- Давай-давай! Скоро пожарка будет!
Но почти никто не бросился за водой. Все бестолково метались, будто обезумели, но за дело не брались. Всех охватила паника.
Наконец, подъехала пожарная машина. Лошади бились, не хотели близко к огню подходить, боялись. Протянули рукав, мужики начали качать пожарную машину. Струя воды пошла в огонь и дым. Пламя на время сбили. И все увидели, как кто-то бросился в окно пимокатни. Мне показалось - Тимофей Нелюбин. Он ловко перемахнул через подоконник и скрылся в дыму и огне. Прошло несколько минут, и Тимофей появился в окне. Сзади его вспыхнуло и затрещало. Когда он прыгнул на землю, в доме обвалился потолок. Тимофея подхватили на руки, плеснули водой из ведра, положили в телегу и увезли в больницу в село Большой Перелаз, за семь верст.
Утром рано, как обычно, бил колокол, сзывавший коммунаров на работу; мы собрались в столовой, долго говорили о Тимофее и пришли к выводу, что он не жилец на белом свете.
Как оказалось, в огонь он лазил, чтобы снять со стены потрет Буденного. И тут все были едины: не мог командир Красной Армии оставить в беде своего прославленного полководца… Через неделю Тимофей Абрамович Нелюбин пришел пешком из села Большой Перелаз, а еще через неделю жизни у отца уехал на службу в родную армию, “непобедимую и легендарную, в боях познавшую радость побед”, как тогда пели.
Абрам Нелюбин долго жил приятными воспоминаниями о своем сыне, начальнике, командире Красной Армии, который защищает великую Родину от иноземных захватчиков. Он был горд и счастлив, что у него с бабой, память о которой нет-нет, да покалывала его изработанное сердце, вырос такой сын, один на всю деревню: умный, смелый, красивый и добрый.
Но со временем он что-то затосковал. Прибежит, бывало, к нам в лаптях с работы. Кто у нас в сапогах работает? В такой-то грязи истаскаешь за сезон. Прибежит и оправдывается:
- Не судите в лаптях, сапоги в санях.
Посидит, посмотрит, как мы за столом сидим в восьмером. Никогда за стол не сядет, только скажет печально:
- Вишь, вас сколько!
Мама услышит тоску в его голосе:
- Ой, Абрам, много у нас ног под столом, а в года войдут - все разберут.
Абрам сразу-то и не поймет, мама разъяснит:
- Ну что, ты думаешь они: Иван, Василий, Ефимка, Санька и Лида, разве дома-то еще долго застрянут. Как твой Тимофей, ищи-свищи его.
- А я ведь в лаптях-то почему? - вдруг спросит Абрам и тут же объяснит: - Вдруг Тимофей приедет, а у меня на ноги надеть нечего?!
Другой раз зайдет Абрам печальный. Только и скажет:
- А вот от Тимофея-то нет ничего. А я все хуже и хуже. Настанет день, приедет, а я и с лавки не встану. Вот горе-то.
Отец и мама, конечно, успокаивать и уговаривать его станут. Но их слова не действуют. Как пришел, так и уйдет печальный, тоскливый и одинокий.
Иной раз придет тихо, только поздоровается, посидит молча, чтобы никому не мешать, и уйдет, не попрощавшись.
- Что, Абрам приходил? - спросит из-за печки мама.
- Да.
- Ну и что?
- А покашлял да и ушел, - ответит ей кто-нибудь из нас.
- Ой, горе-горе, - только и скажет мама.
И мне почему-то в это время становится больше маму жалко, чем Абрама.
ЕГОР ЖИТОВ КАК-ТО принес в столовую потрет Буденного, тот самый, что вытащил Тимофей Нелюбин из пожара. Егор вставил его в раму и под стекло. Приколотил к стене. И в столовой сразу стало светлей и веселей. Буденный, где бы ты ни сел за общий стол, обязательно смотрел на тебя. Было удивительно, что человек сразу на всех смотрит, ни с кого не сводит своего строгого взгляда. А усы, знаменитые усы, покорили нас своей мужественностью и красотой. Вот человек так человек, за такого и в огонь не страшно лезть.
К иконам в детстве я был равнодушен. Может, потому, что они давно уже подвергались у нас в коммуне гонению и насмешкам, как что-то отсталое, вредное, даже враждебное нам. Ну что, висят старые, потемневшие, изогнутые временем и небрежением старые доски. На них изображены Бог и святые, не похожие на обычных людей и вызывающие страх. Их запретили держать в наших домах, беспощадно сжигали и выбрасывали.
Так что портрет Буденного стал для нас и иконой, и первой картиной, доставлявшей нам наслаждение и заставлявшей думать о нашем прекрасном будущем.
На Абрама потрет произвел потрясающее впечатление.
- Смотри-ка, - воскликнул он, - как живой!
И хотя все знали историю с портретом на пожаре пимокатни, он несколько дней объяснял, думая, а вдруг кто-нибудь не знает:
- Мой сын, Тимофей, его из огня вынес. Вот что значит командир Красной Армии. Буденный-то ведь его начальник. Маршал! Как он мог его потрет в огне оставить?! Так ведь в огонь полез. В окно прямо в пламя заскочил. Портрет-то на стене висел, дак он снял его аккуратненько так, да и скатал в трубочку и вынес. А потом самого-то водой отливали, да неделю, поди, в Большом Перелазе выхаживали. Говорят, все фельдшера собирались вокруг.
Другой раз еще некоторые подробности прибавлял, описывая подвиг сына:
- Я глянул, так сердце остановилось. Тимофей-то, как стрела из лука, в самое пекло влетел. А мы около избы-то бегаем, не знаем, что делать. Обезумели совсем. В лапти звоним, без дела мечемся, как собаки у огня.
Время шло, а от Тимофея Абраму ни письма, ни вести какой. Абрам присутствия духа не терял.
- А чо? Он и до этого не писал. Больно далеко служит-то. А теперь у него такое хозяйство. Говорит, только лошадей одних больше, чем во всем нашем районе. Когда ему письма-то писать? Вишь, даже жениться еще не успел. Все некогда. Понебрег этим делом-то, видно.
Все смеялись над Абрамом. Что с него взять?
Заметили, что Абрам и пить перестал, в еде воздерживался.
- Я сейчас, как коза, малоедством довольствуюсь, - говорил он. - Раньше-то как выпьешь, так насытиться не можешь, а сейчас не только пить, но и есть не хочу.