Вавилон

Вот почему она, услышав Устигу, открыла глаза и послала ему взгляд, полный благодарности. Синева ее глаз светилась мягким примирительным светом, словно затихающая после бури голубая водная гладь.

— Прости мою дерзость и гордыню, — произнесла она с сожалением в голосе и взяла в руки миску с едой, — во мне говорил страх, который всегда возбуждает в женщине вид мужчины, опоясанного мечом и ожидающего награды за свой подвиг.

Он подвинул к ее ложу стул и сел со словами:

— Но и ты не безоружна, — и указал на кинжал, лежавший рядом с ней.

— Это ты положил его сюда?

— Да… чтобы тебе не было страшно наедине с незнакомым человеком.

Она ответила ему притворно благодарным, полным признательности взглядом и принялась за еду. Нанаи ела, не торопясь, растягивая этот процесс. Возможно, для того, чтобы он подольше посидел с ней рядом, боясь, что он уйдет, едва она кончит есть. Ей было не по себе одной в этом убежище. К тому же она хотела очаровать его обаянием своей юности. Раз уж отец поставил перед ней такую задачу, надо быть мужественной, подобно женщинам их рода, и бесстрашной, подобно мужчинам их рода. Ей надо думать только о деле, а не о себе. Опасаясь выдать себя и вызвать подозрения, она умышленно ни о чем не расспрашивала и старалась увести разговор в сторону. Нанаи даже попыталась создать впечатление, будто ей кажется, что она находится в Вавилоне, под опекой врача.

Поэтому она заметила, словно невзначай:

— Наверное, сейчас уже ночь, так тихо на улицах. Вавилон спит.

В первый момент эти слова удивили Устигу, но потом он сообразил, что Нанаи полагает, будто она в Вавилоне, и ответил:

— Да, теперь ночь, но я не знаю, спит ли Вавилон. Большие города никогда не знают сна. Они всегда беспокойны, словно море или облака на севере, словно листва под порывами осеннего ветра. Но чаще всего они подобны не ведающим покоя людским сердцам.

Он принял из ее рук пустую миску и предложил ей сдобное печенье и белое вино с яйцом, сказав при этом:

— Это укрепит твои силы.

Когда она выпила вино и съела печенье, он собрал посуду и, желая проверить, приятно ли ей его присутствие, нарочно собрался уйти. Нанаи движением руки удержала его:

— Останься! Мне грустно. Не оставляй меня одну! Я боюсь ночи.

До ночи было еще далеко, стоял знойный полдень. На нолях все замерло, все отдыхало, даже рабы. Рабочий скот и стада вместе с пастухами искали убежища в тени деревьев и кустарников. Жизнь словно остановилась, весь край застыл под палящим солнцем, Только в руслах каналов лениво текла желтоватая вода, перемешенная с речной глиной и песком пустыни.

Устиге было приятно услышать от Нанаи это «останься». Тем не менее он вышел взглянуть, что делается в соседней комнате, где слуга усердно ткал ковер из пестрой пряжи. Устига намеревался тут же вернуться, но слуга задержал его, упорно убеждая дать девушке яд и бросить труп коршунам, а не спасать ее. Они пригрели змею на своей груди, чтобы потом она ужалила кого-нибудь из них в самое сердце.

— Почему ты не доверяешь мне? — укоризненно перебил его Устига.

— Ты безрассуден, господин. Как ты мог поверить, что у тигра вдруг родится ягненок? Или тебе доставляет удовольствие укрощать хищную тварь? Я знаю, ты бесстрашен и отвага твоя не имеет границ, но, может быть, хоть изредка стоит прислушаться к совету слуги.

— Я не забываю об опасности, но надо ли действовать против врага только силой оружия, если можно завоевать его сердце?

— Моя мудрость против твоей, князь, словно маленький камешек против горы, а потому поступай, как находишь нужным.

Он отвернулся и, схватив ножницы, неверной рукой отрезал конец нитки, давая понять, что. прекращает спор.

Он продолжал вязать узел за узлом, как бы махнув рукой на весь белый свет. Но в душе огненной точкой тлела тревога. На своем веку он перевидал немало трагедий. И потому заранее страдал при мысли, что и с Устигой может приключиться беда. Упрямство Устиги причинило ему боль, как будто в душу насыпали раскаленных угольев.

Устига спокойно вернулся в комнату к Нанаи. Задернул за собой занавеску из грубой шерсти, закрывающую вход, и приблизился к ее постели.

Пока его не было, Нанаи вернулась в мыслях к Набусардару и к тому, что она говорила его гонцу в Оливковой роще. Гонец обещал подать ей весть в самом скором времени, если только господин его отнесется к этому благосклонно. Но дни проходили, принося новые события, а из Вавилона никто не являлся. Гамаданы отличались терпением, и она не уставала надеяться. Не сегодня, так завтра. Быть может, завтра.

Поэтому, едва Устига переступил порог, она спросила его:

— Долго ли ты будешь держать меня здесь?

— Завтра слуга отведет тебя домой, к отцу, нам повелевают сделать это наши обязанности. Не будь их, могло случиться иначе.

— Например…

— Ты могла бы решить сама, — ответил он и присел на край ее постели, — ты могла бы остаться здесь навсегда.

— Где «здесь»?

— Здесь, с нами, со мной.

— Я не знаю, где я, и не знаю, кто ты.

— Известно ли в роду Гамаданов слово «честь»? Этот вопрос поразил ее, как поражает внезапный луч света в темноте.

— Тебе известно, что я Нанаи, дочь Гамадана?

— Да, известно. Мне сказал это Сурма.

— Так знай же, что ни у кого еще не было сомнений в честности Гамаданов. За родину и честь каждый Гамадан готов отдать жизнь. Тебе, вероятно, известно и то, что я последняя в роду Гамаданов и не запятнаю его подлостью.

— Клянешься?

— Клянусь, — ответила она с решимостью, которая сделала бы честь мужчине.

— В таком случае можешь спрашивать о чем угодно, — сказал он, рассчитывая смутить ее своей откровенностью.

В смятении она подумала, что волей судьбы в этот момент приходят в столкновение по-братски близкие друг другу правда и честь. А как может правда бороться с честью, а честь с правдой? Ей показалось, что на пути к цели она чем дальше, тем больше сворачивает на кривые тропы.

Она глубоко вздохнула, приподнялась было, но снова упала на подушки.

— Я хотела бы знать твое имя, твое настоящее имя и кто ты. Издали я не раз видала тебя на пастбищах среди персидских торговцев и наших пастухов. Кто же ты?

И затаила дыхание, боясь, что он не скажет правду.

— Я Устига, — откровенно признался он.

— Устига?

Она изумилась, потому что Сурма много рассказывал ей об Устигах как о роде весьма известном и славном, и ей даже захотелось хоть раз в жизни увидеть кого-нибудь из Устигов. Ей и в голову не закрадывалось, что Устигой окажется персидский торговец, по просьбе которого звучали любовные песни в ее честь. Она удивилась и в то же время испугалась. Но когда первое волнение улеглось, она оглядела его более внимательно и потом проговорила уже приветливей:

— Да благословят тебя боги, князь Устига. Я знаю ваш род по рассказам. Мне казалось, что у вас должен быть орлиный взгляд, а у тебя глаза святого. Я воображала увидеть Устигу. с окровавленным мечом, а ты вместо меча коснулся меня сердцем. Я это чувствую, князь, и на твою искренность отвечу тем же… Теперь мне ясно, что сердце человека — оружие более совершенное, нежели меч. Ты положил рядом со мной кинжал, чтобы и я не была безоружной. Но тебе следовало прикрыть мое тело панцирем, чтобы я не осталась безоружной перед твоим сердцем. Теперь я понимаю, с кем мне довелось встретиться.

— Тебе и в самом деле нечего опасаться, дочь Гамадана. Никто из Устигов, даже после победы в сражении, никогда не оскорблял насилием женщин поверженного врага. Наш могущественный повелитель, царь царей, благороднейший потомок Ахеменидов, Кир, запретил это и в своей армии.

В первый момент его слова успокоили ее, но тут же рассердили.

— Не хочешь ли ты сказать, что ваш царь и ваш народ лучше нашего царя и нашего народа?

Он кивнул.

— Я убежден в этом, да и ты, Нанаи, не бойся взглянуть правде в глаза. Халдейскому царству, когда оно задыхалось под игом ассирийского владычества, история подарила Навуходоносора. Так почему бы судьбе не смилостивиться и над бедными персами, которых притесняют все? Она дала нам бессмертного Кира, который победит не только врагов Персии, но положит конец и вражде между людьми. Больше не будет ненависти, Нанаи, а только добро и любовь. Разве ты, любящая добро и справедливость, разве ты против победы добра?