Страница 2 из 3
Акт 3
Мы в генетической лаборатории возле космопорта Вюффон. Седобородый доктор Кабрини помешивает в митохондриальном чане. «Мы построим лучшую расу, — напевает он, — расу высоких чаяний». Возможно, это самая прекрасная, самая возвышенная ария из всех, когда-либо написанных Дэвидсоном; и, концептуально, и эмоционально она многим обязана заключительной сцене из «Саломеи раскованной» Фридриха Виндберна, той, где Теренс отвергает домогательства ведьмы Фаффы. Добрый доктор перечисляет все пороки человеческой расы: фривольность, жестокость, пристрастие к смотрению в различные экраны. Теперь, когда нам покорились звезды, рассуждает он, самое время покорить самих себя.
Входит его сын Чак (звучит вульгарная, бездумная мелодия диско) и спрашивает: «Пап, ну че ты все торчишь среди этих старых пробирок и автоклавов? Вышел бы куда-нибудь, поразвлекся немного для разнообразия». Развлечение, по Чаку, — это пойти в зал виртуальных автоматов и подключиться к какому-нибудь электробильярду энного поколения. Доктор Кабрини качает мудрой головой и говорит в ответ, что людям следовало бы посвятить время и силы благосостоянию вида в целом, а не пустым, эгоистичным, гедонистским забавам. И начинается дуэт, в котором доктор Кабрини рассказывает о своем великом открытии: он выделил ген агрессии. Стоит его удалить — и наступит мир во всем мире. «Отлично, пап, — отвечает Чак, — но что делать, если на нас вдруг нападут?» Эта на первый взгляд комичная перебранка выражает глубокую экзистенциальную дилемму: в некотором отношении мы должны всегда оставаться зверьми, полагает Дэвидсон, чтобы защититься от зверей, иначе те покорят нас и убьют, и род людской прервется. Однако, спрашивает философ, чей именно род продолжится, если мы останемся зверьми?
Лукас Фандера писал в «Чарльстон геральд»: «Такова гениальность Гарольда Дэвидсона, что в дуэте „Ген агрессии" невозможно отделить музыку от текста либретто, идею от людического[6] переплетения и взаимодействия слова и звука. Дуэт поражает нас удивительной целостностью, подобно прекрасной женщине, подобно боксерской перчатке, подобно неожиданному копью прозрения из высших сфер».
Чак уходит, чтобы предаться своим бесплодным ребяческим забавам, а старик со вздохом возвращается к работе — но тут мы замечаем, что в лабораторию украдкой проникла женщина в плаще с капюшоном. Укрывшись в глубокой тени, она просит флакон цисметилированных лигандов. Доктор Кабрини в ужасе отшатывается. «Это же смертельный яд», — говорит он. «Разумеется, — отвечает женщина. — Но ты дашь мне его, старый дурак, потому что я знаю, откуда ты раздобыл деньги, чтобы отправить свою больную жену в государственную больницу тринадцать лет назад на планете Турризо, хотя это и не помогло ее щитовидке, правда же? И я растрезвоню об этом на весь свет, если ты не сделаешь, как я велю. Тебе придет конец, конец». — «Ах, вы жалкая, ничтожная личность! — говорит доктор Кабрини. — Будь вы иного пола, я сказал бы, что вы сам Дарг Бхар. Это его стиль». — «Я и есть… я буду… парой Даргу Бхару на веки вечные». С этими словами женщина откидывает капюшон, и мы видим, что это не кто иной, как Лейла Зифф-Каддер. На ее побледневшем лице гримаса решимости, в серых глазах пылает ненависть. «Я ни перед чем не остановлюсь, чтобы вернуть его, — поет она. — Лучше не стойте у меня на пути».
Молекулярный биолог распрямляет спину. «Извините, но нет, — отважно говорит старик Лейле. — Я не могу пойти против совести». Она достает лазерный пистолет и без малейшего колебания стреляет ему в сердце. «Я тебя предупреждала». Они исполняют энергичный дуэт на тему морали. «Компромисс недопустим», — поет он, а она отвечает: «Случаи бывают разные». Он спотыкается, падает, хватается за грудь и поет: «Теперь я не смогу спасти человеческую расу от нее самой. О как безвременно уносит меня сие жестокое насилие». В лихорадочной грезе он видит самого Господа на престоле — хохочущего, поскольку меркнущему сознанию доктора Кабрини Властелин Света явлен Князем Тьмы. Скрипки и виолончели заходятся в хроматическом нисходящем tremolo crescendo sforzando,[7] в котором различимы отголоски Шёнберга и реверанс в сторону Пистона, а божество-дьявол поет: «Судьба лишь розыгрыш, а ваше благородство — не более чем топливо для моих демиургических проказ».
Падая, умирая, доктор Кабрини поет под аккомпанемент скрипок con legno:[8] «Каждый атом души моей отказывается верить в это черное зло. Наш удел более чем онтологический анекдот. Должен быть. Так мне подсказывает мое сердце, увы, пробитое без надежды на ремонт».
В этот момент аудиторию ждет самый неожиданный и нервирующий сюрприз: невидимый хор неестественно высоких голосов, будто мультяшных или после доброй дозы гелия, издевательски подхватывает: «Более чем анекдот, более чем анекдот». И на этом занавес опускается, но хор продолжает петь под вполне уместный аккомпанемент оловянной свистульки, вуд-блоков и язвительного глокеншпиля.
На одном из ранних представлений оперы, в маленьком театре под Берном, разъяренная публика ворвалась по окончании этого акта на сцену, разломала декорации и побила подвернувшихся под руку исполнителей, причем один угодил в реанимацию. «Святотатство, — кричали слушатели. — Святотатство!» О происшествии писали все европейские газеты; последовало длительное судебное разбирательство.
Акт 4
Оркестровая интерлюдия, с ненавязчивым светопредставлением а-ля Вагнер на лиловом фоне, подготавливает смену атмосферы. Когда поднимается занавес, мы вновь оказываемся в кузовных мастерских космопорта Вюффон. Механики радостно рихтуют изъязвленный метеоритами корпус, а Бобби, Петро, Фред и еще несколько человек подметают пол и полируют медные настольные лампы, ведь именно сегодня ожидается визит губернатора Соединенных Астероидов. Бобби выглядит понуро. Мы не можем догадаться о его мыслях или планах, но ясно одно — что-то его мучает. Петро пытается разговорить его, но безуспешно.
За сценой звучат голоса, потом — слаженный топот множества ног. Это свита губернатора. Они поют: «Посторонитесь, мы большие шишки». Гремит маршевая музыка, на сцене выстраиваются стражники с флагами, и входит Дарг Бхар. Он задрапирован мехами, увешан аляповатыми ожерельями. Рядом с ним — сестра Бобби, Беата. Бобби замирает, не в силах глаз от нее отвести. Он сразу понимает, что Беата не в себе. Она словно одурманена. Глаза ее расширены. На ней глубоко декольтированное платьице черной кожи с разрезом и фривольные переводнушки. Не начал ли подлый Бхар уже творить над ней свои сладострастные злодейства? Бобби стискивает кулаки. Видно, что его так и подмывает схватиться за оружие. «Какая мука, — поет он вполголоса. — Если я поддамся этому почти неудержимому импульсу негодования, то наверняка погибну, да и Беату не спасу. Но не могу же я вот так стоять и ничего не делать. Ах, будь здесь мудрый доктор Кабрини — он бы помог мне советом». Бобби еще не знает, что молекулярного биолога больше нет в живых, (а мы только сейчас узнаем, что он вообще его знал).
Бхар поет о своем намерении править всей звездной системой, а когда-нибудь и галактикой. Да, он негодяй, но песня звучит подкупающе, ведь он обращается к недобитому задире в каждом из нас. Стражники подхватывают рефрен: «Власть — лучший возбудитель». Несмотря на всю серьезность, в этом номере проскальзывают игривые нотки оперетт Гилберта и Салливана. Воистину Дэвидсон был бы не Дэвидсон без таких перепадов настроения и глубоких противоречий.
Бобби удается отозвать сестру в сторону, и в красивом, искусно построенном дуэте шепотом — Дэвидсон написал эти партии в разных тональностях, что подчеркивает невозможность коммуникации между героями — Бобби поет: «Я не могу тебе позволить такое сотворить с собой», а Беата отвечает: «Не нужно мне твое братское благословение, я могу делать все, что хочу. Я теперь женщина». — «Женщина — или генетический робот?» — огрызается Бобби. В ответ Беата заводит подозрительно вялый распевный речитатив, который подтверждает худшие опасения Бобби: «Женщина, робот — какая разница, если ты отдала мужчине все, что могла».
6
От лат. ludus — игра.
7
Тремоло крещендо сфорцандо (бессмысленный набор музыкальных терминов).
8
Прием игры обратной стороной смычка.