Страница 15 из 45
Хочу его подбодрить и смотрю на него как можно доброжелательней. Брошюру заботливо устанавливаю на полку.
— Я посмотрел вашего «Тартарена из Тараскона»… — говорю, шутливо подмигнув глазом.
Но он прерывает меня и умоляюще произносит:
— Скажите, вазаха, ведь вы честный человек, не правда ли?
— Да.
— В таком случае прошу сказать откровенно, что вы намерены предпринять?
У Рамасо суровое и выжидающее выражение лица.
— Прежде всего я намерен, — стараюсь говорить совсем непринужденно, — намерен просить вас, Рамасо, улыбнуться. К чему такое мрачное лицо?
Учитель делает мягкий жест рукой, как бы желая превозмочь овладевшее им напряжение, и берет себя в руки.
— Простите, — говорит он сдавленным полушепотом.
— Нет, — перебиваю я. — Это вы меня простите за то, что я вторгся в вашу тайну. Но я не так уж виноват. Ваша вади велела мне дожидаться вас здесь, шкафчик был открыт, и я ничего дурного не имел в виду, заглянув в ваши книги…
— Так вы не донесете на меня колониальным властям? — спрашивает Рамасо, пристально глядя на меня.
— Нет, — улыбнулся я. — Я не доносчик, и к тому же слишком ценю вас и ваши взгляды… Неужели вы думаете, Рамасо, что каждый европеец, приехавший к вам, обязательно должен быть приспешником колониализма и империализма?
— До сих пор так это и было.
— Значит, я исключение. Впрочем, должен напомнить, что я не француз, а совсем другой национальности.
— Знаю.
— И я принадлежу к народу, лучшие сыны которого обычно шли рука об руку с теми, кто сражался за свободу.
Рамасо кивком головы согласился. В хижине воцарилось молчание. Меня очень интересует, каким образом эти книги попали к учителю. Осторожно, чтобы не вызвать недоверия, прошу его ответить на этот вопрос.
— Подробностей я никому не могу открыть, даже собственной жене, — говорит Рамасо. — Во всяком случае могу вас заверить, на Мадагаскаре я не одинок и всюду на важнейших участках находятся мои товарищи. А как эти книги попали на остров? Многие матросы французских судов, которые приходят на Мадагаскар, состоят в партии. И вот, понимаете…
Затем, перейдя на другую тему, Рамасо предостерегающим голосом напоминает:
— В скором времени, может быть завтра, может быть послезавтра, возвращается в Амбинанитело шеф кантона Раяона.
— Раяона происходит из племени ховов? — спрашиваю я.
— Да. Он чужой нам и как человек другого племени и как чиновник колониальной администрации.
— Не беспокойтесь. Никому, кроме моего товарища Богдана, я не скажу ни слова, а за Богдана я ручаюсь.
— Благодарю вас.
Мне тут же припомнился аналогичный случай. Несколько дней назад старый Джинаривело рассказал мне о раздорах между родами заникавуку и цияндру. Тогда я, так же как и сегодня, должен был торжественно клясться и уверять в своей лояльности. Когда же изменится положение и к нам с доверием и дружбой будет относиться вся деревня, а не горстка жителей?
Рамасо запирает на ключ шкафчик с книгами и ключ кладет в карман.
— Динамит, — с улыбкой говорит он, показывая глазами на полку, — который в свое время взорвет всю колониальную систему.
— Однако пока это только грозное фади, — добавляю я.
— Но фади, — говорит с усмешкой Рамасо, — грозное для администраторов, а не для мальгашей.
РАЯОНА, ШЕФ КАНТОНА
В деревню возвратился из объезда шеф кантона — староста и приступил к своим обязанностям в большом доме рядом с нами. Во дворе дома теперь полно людей. Жители долины с обоих берегов реки приходят платить налоги.
Староста, молодой человек из главного племени ховов, давних владык Мадагаскара, прибыл сюда из самой Тананариве. Как и всякий хова, он горд и всегда приятно улыбается. Фигура у него щуплая, лицо некрасивое, кожа светлая, как у японцев. У него есть жена, красивая темная девушка из местного племени бецимизараков. Племя подарило ему девушку в качестве выкупа и действенного талисмана для смягчения налогов. Шеф кантона — единственный представитель французских властей в долине Амбинанитело — сила и хозяин. Он окончил в столице административное отделение школы La Myre de Vilers. У него проницательные живые глаза, он хорошо говорит по-французски, а думает по-ховски; вьется и сгибается под тяжестью невероятного честолюбия. Хочет быть образцом европейской цивилизации. Он многого достиг, но в голове у него сплошная путаница.
Под вечер он приходит ко мне с визитом, попивает ром и незаметно изучает мое лицо. Он знает все — знает, что я ищу следы Бенёвского, а Богдан — птиц и насекомых. Обо всем доложили ему наши соседи.
После второй рюмки он доверительно рассказывает о своей миссии в долине: внедрять цивилизацию среди бецимизараков, на которых, разумеется, смотрит несколько свысока и старается им привить добропорядочные нравы.
— Какие именно? — допытываюсь со всей благожелательностью.
Раяона немного озадачен моим вопросом и, задумавшись, теребит рукой губу.
— Какие? — повторяет. — Ну, хотя бы добросовестно работать, ведь они невозможные лентяи. Совершенно не хотят понять, какие материальные и моральные блага дает труд.
Чувствую, шеф кантона пропитан философией белых наставников.
— Как же вы внедряете хорошие нравы? — пытаюсь добраться до сути.
— Разными способами. Отличная школа для них — общественные работы, так называемые трестации, потом…
— Подушный налог, — подсказываю.
Раяона слишком сообразителен, чтобы не понять скрытой иронии.
— Пожалуй, — подхватывает храбро, — и подушный налог тоже. Что поделаешь, на таких мероприятиях покоится структура всякого государства; без них наступила бы анархия… Возвращаясь же к нашим бецимизаракам, должен сказать: прежде всего я борюсь с их пороком — пьянством.
В этом шеф кантона прав. Алкоголь, привитый европейцами четыреста лет назад людям племени бецимизараков, стал для них истинным бедствием. Торговые суда чаще всего приставали к восточному побережью Мадагаскара, и спиртные напитки были основным товаром, завозимым сюда.
— Да вы апостол-трезвенник?! — шутливо говорю, глядя на его рюмку с ромом.
Вдруг Раяона охватывает какая-то стыдливая робость. Он все сказал, и больше уже ничего не приходит ему в голову.
— Остальное доскажет вам учитель Рамасо.
Я внимательно посмотрел на шефа, пытаясь отгадать его мысли. Но маска равнодушия на его лице не дает возможности добраться до сути. На мой вопросительный взгляд хова ответил:
— Учитель прививает им добропорядочность, учит читать, писать, считать, обучает французскому языку и при помощи молодежи влияет на родителей.
Интересно, догадывается ли шеф кантона, какие политические взгляды исповедует учитель? Мне кажется, что нет. Раяона молча выпивает третью рюмку. После четвертой замечает на столе пачку польских газет. Его лицо внезапно проясняется, и он учтиво просит дать ему все газеты.
— Все?
— Да, все-все, как можно больше! — горячо просит он.
Я даю ему те, что уже прочитал от корки до корки; другие храню как бесценное сокровище. Пятую рюмку я по-дружески не советую пить, но он, упрямый и честолюбивый, должен выпить. Выпивает и… не выдерживает. Ему нехорошо. Мутит. Ослабевшего, почти без памяти отвожу гостя домой.
На следующий день рано утром, чуть ли не на рассвете, доносится громкий голос старосты. Он что-то приказывает домашним и своему заместителю. Его отрывистый голос звучит внушительно; деревня должна знать, что шеф кантона трезв, как никогда, и с утра на ногах. К завтраку он присылает мне письмо, отпечатанное на машинке, — извиняется за вчерашнее. Потом заводит граммофон и ставит пластинки самого торжественного и религиозного содержания. Граммофон замаливает его грехи.
В течение дня выяснилось, почему Раяона воспылал такой любовью к моим газетам, — цивилизация и гигиена. В стороне стоит уборная. Раньше можно было пользоваться листьями или вообще ничем не пользоваться. Но теперь Раяоне нужна бумага. А чтобы церемонии придать более солидный вид, он каждый раз прибегает к целехонькой газете — двум развернутым листам. Раяона знает, что прогресс цивилизации определяется количеством использованной бумаги.