Страница 7 из 56
Думая о Пушкине, ни на минуту не забывая его ни в Павловске, ни у друзей, даже во время самых горьких размышлений, когда он словно хоронил свою жизнь («Роман моей жизни кончен», — говорил он), начинал понимать Жуковский, что совершился некий круг: если и будет какая другая, но од на его жизнь действительно замкнулась глухой дверью. До встречи с Пушкиным он тайно — даже от себя — думал о смерти: на высоте поэзии, с разбитой душой — умереть… Теперь — нет! Он успел увидеть во мраке ясный утренний луч.
…Медленно светлело. Жуковский смотрел на расчерченный рамой окна квадрат робко синеющего неба. Потом прошелся по комнате, мягко ступая в домашних туфлях. Остановился у письменного стола и навел порядок на нем: сюда — бумагу, сюда — дневник, чернильницу… А вот это — письма, на которые надо нынче же ответить… Словом — чтобы всё как «дома». Он ведь всегда любил порядок. Деловую обстановку.
Глава вторая
…ПОЛЯ, ХОЛМЫ РОДНЫЕ,
РОДНОГО НЕБА МИЛЫЙ СВЕТ,
ЗНАКОМЫЕ ПОТОКИ,
ЗЛАТЫЕ ИГРЫ ПЕРВЫХ ЛЕТ
И ПЕРВЫХ ЛЕТ УРОКИ,
ЧТО ВАШУ ПРЕЛЕСТЬ ЗАМЕНИТ?
О РОДИНА СВЯТАЯ,
КАКОЕ СЕРДЦЕ НЕ ДРОЖИТ,
ТЕБЯ БЛАГОСЛОВЛЯЯ?
1
Армия Румянцева громила турок между Днестром и Дунаем. После битв у речек Ларга и Кагул великий визирь Оттоманской Порты перестал верить в победу над русскими. Плотно сомкнутые, ощетинившиеся штыками русские каре извергали свинец и неуклонно двигались вперед среди пестрого моря спагов — легкой турецкой конницы, кипящей яркими красками разноцветных одежд. Откатывались назад яростные толпы янычар — отборной пехоты султана, и крымские татары на косматых лошаденках.
Румянцев со своими генералами — Боуром, Потемкиным, Репниным — маневрировал смело, по-своему, а места для быстрых передвижений были трудные: сухая степь, речки и озера, болота, голые возвышенности и ущелья… К тому же — изматывающая жара и плохое снабжение: расстояния большие, край малолюдный, Россия — далеко.
Шла борьба за Черное море.
Земля гудела от катящихся кованых колес пушек и зарядных ящиков, от тяжелого шага полков. Вдруг неподалеку от какой-нибудь бессарабской деревеньки — кучка мазанок и плетеных сарайчиков для кукурузы — раскидывались белые палатки, зажигались костры, начинало булькать в котлах солдатское варево. В вечерней тьме из лагеря доносилась в деревню песня:
После Кагула крепость за крепостью отдавали турки русским, ошеломленные их победами: Килию, Аккерман, Бендеры, Браилов, Измаил… «Виват, Екатерина!» — возглашали на биваках запыленные, но не утратившие энергии после трудных походов и битв русские офицеры, сойдясь за походными столами и поднимая чарки. Чувствуя окончание войны, приободрились, повеселели и солдаты: и рослые гренадеры, и маленькие, юркие егеря.
…Королевишну в полон взяли, К белым шатрам приводили, Пред Румянцова становили. Румянцов-князь дивовался. Красоте изумлялся: «Что это за девица. Белолица, круглолица, Черноглаза, черноброва, Хороша больно уродилась!»
…Чуть не утонул в Днестре Силантий Громов — крестьянин-маркитант — вместе со своей повозкой: пропала бы вся его богатая выручка. Спасибо, солдаты помогли, а то уж одно колесо вовсе повисло над водой и доска затрещала… На той стороне реки остались дымящиеся развалины Бендер со взорванными стенами.
— Держись, туляк! — крикнул огромного роста унтер, нажав плечом на край падающей повозки. — Помогай, ребята! Табачку разживемся… Наддай!
Силантий мигом слетел с облучка, схватил коня под уздцы, потащил весь в поту; конь захрапел, попятился, и тут раздался женский вскрик. В корытообразной телеге среди мешков и корзин сидели две женщины, так закутанные в шали, что и их можно было принять за кули. «Вай аллах!» — вскрикнула одна из них, когда телега чуть не опрокинулась в мутную воду, бурно бегущую под мостом. Другая что-то тихо сказала по-турецки.
— Силантий! — сказал унтер. — Никак, бабы у тебя, турчанки, что ли?
— Барину в подарок везу, — охотно ответил маркитант, вытирая рукавом лоб. — Вот ейного мужа, — он кивнул на одну из женщин, — при штурме гренадер штыком запорол, а самою с ружьем поймали. А то — сестра ее. Дом их сгорел. Да больно много всех пленных в Бёндере скопилось — до одиннадцати тысяч! Майор Муфель молодых турских баб собирался отправить на Русь-матушку, будто для воспитания в нашу веру. Я к нему: ваше благородие, не извольте гневаться, а есть у меня просьба к вам нижайшая. Он говорить велел. Вот я и выпросил у него турчанку помоложе. У меня, говорю, телега крепкая, доставлю в целости, худа ей не сделаю. Барину, говорю, в подарок отвезу, Бунину Афанасию Ивановичу. «А, Бунину! — сказал Муфель. — Знаю. Служили вместе в Нарвском полку. Хорошо, я тебе бумагу напишу, вези Бунину турчанку, да не одну, а двух — не разлучать же мне сестер!» И засмеялся.
— Сам, что ли, надумал подарок такой?
— Какое! Прихожу я это к барину. «Отпусти, говорю, батюшка, с маркитантами, в Белёве компания собирается. Счастья хочу попытать, бог даст — избенку новую справлю». Барин наш милостивый: ни обид не чинит, ни добра не делает…
— Ха-ха-ха! — смеются солдаты, идущие рядом с повозкой полкового торговца.
— «А чем, говорит, ты торговать будешь на театре военных действий, что полезного для солдат повезешь?» — «Да что, отвечаю, солдату нужно, известно: гречи, каши сварить, табаку покурить, шильца да ниток, сальца да суконца на заплаты…»
— Водочки! — вставил кто-то.
— А как же солдату без нее? И водочки… Что все — то и я. Мы, белёвцы-туляки, испокон веку маркитанты. Наши где только не бывали, о-ё-ёй! А вот я — впервой насмелился, нужда одолела. «Ну, говорит, езжай. Лошадь-то у тебя есть?» — «Есть». — «Сбруя хорошая?» — «Какое, говорю, мочало рваное…»
— Ха-ха-ха!..
— «Дам я тебе сбрую». — «Батюшка Афанасий Иванович, — говорю я, — какой мне привезть тебе гостинец, если посчастливится торг мой?» Усмехнулся он, поглядел, нет ли кого на террасе, и отвечает: «Привези мне, брат, хорошенькую турчаночку, — видишь, жена моя совсем состарилась!»
Улыбаются солдаты, слушая маркитанта. Днестр остался позади. Дорога пыльная. Солнце палит.
— Вот эта — Сальха, а маленькая — Фатьма. Шестнадцать и двенадцать лет.
— Дурак ты, Силантий, — сказал унтер. — Барин-то твой пошутил, видать. Чай, не турок он, не салтан какой: у него супруга есть.
— Это нам невдомек. А турок не турок, но барина своего я знаю: уж это без шуток… Хватил я, братцы, здесь и страху того, а видать, удачливый. Теперь на Хотйн, там наши белёвцы друг друга поджидать будут, да и домой. Нако-те табачку, солдатики… А турчанки-то — красавицы, особенно Сальха!
Старшая, услышав свое имя, отвернула край темно-зеленой шали и вопросительно посмотрела на своего нового хозяина большими карими глазами, чуть-чуть раскосыми. Силантий добродушно махнул рукой: «Ничего, это мы так». Турчанка снова закрылась.
Так и ехали пленницы в далекую, страшную для них Россию.
Был 1770 год.