Страница 9 из 75
— Вот-те и ну, дуги гну, — продолжал бас. — Ну, видит начальство такое; дело и посылает оно нас, пластунов, С вечера нас офицеры с головы до ног осмотрели: как и что, не бренчит ли что, не валюхается, а как ночь сгустелась, мы и поползли. Без выстрела. Гренадеры наши на другой стороне крепости пальбу открыли, а мы молча, тишком. Еще в предполье бешметы скинули, разложили их, будто цепь залегла, а сами дальше. Гренадеры там перестрелку ведут, а мы шепотом ползем. Проходы в проволоке прорезали, и все молча. Расчет такой: утром, как рассветет, они с укреплений беспременно бешметы наши заметят. Ага, мол, вон где цель — и начнут по ним палить. А мы ползем да примечаем, где у них офицерский блиндаж, где пулемет, где орудие, и врага себе по плечу выбираем. Когда солнышко поднялось, заметили австрияки наши бешметы и ну по ним палить. Палят, а мы уж у самого вала. Тут господин офицер свисток дает! Ура-а! До их траншеи два шага. Они ахнуть не успели, а мы уже кинжалом орудуем… Вот, зелень, что такое это есть пластуны.
— Золотой мужик, — говорит подполковник. — У его связистов потери самые маленькие, а ведь и под огнем провод вести приходится. — И он тут же садится на любимого конька: — Казачью форму надо сохранить и после войны. Вот одна такая беседа целого курса обучения стоит, а у нас таких стариков несколько. В каждом эскадроне свой. Вот передайте там в «Правде» мысль насчет казачьих формирований: опыт, сегодняшний опыт говорит, что они нужны.
Когда мы сидели в командирской столовой и ужинали, в открытое окно вместе с запахами вечерней росы и звуками близкой канонады издали доносилась песня.
В дружном звучании припева, как мне кажется, я различал хрипловатый бас старого казака, которого судьба через четверть века снова занесла воевать с тем же врагом в знакомые ему с юности края.
Как переперчили дикого кабана
Все мы, общаясь с поляками, понемногу узнаем польский язык. Шабанов в этом настолько преуспел, что ухитряется объясняться с пани Ядзей на высокие темы, величая ее при этом Ядвигой Казимировной. Но лучше всех усваивает этот красивый и нелегкий для нас язык Петрович. Он единственный из нас без труда проговаривает шутливую польскую скороговорку: "Не петш, Петша, вепша пепшем, бо пшепетшишь, Петша, вепша пепшем". Эту скороговорку никто из вас не одолел.
На русский скороговорка эта переводится так: не перчи, Петро, дикого кабана перцем, ибо переперчишь, Петро, дикого кабана перцем. Петровича зовут Петром. Ну так уж случилось, такова игра судьбы, скороговорка эта звучит для него сейчас как кровная обида.
Почему? Сейчас расскажу. К казакам выезжал я на машине офицера связи. На ней же вернулся и обратно. А когда вернулся, Петрович был во дворе, лежал под «пегашкой» и что-то там колдовал в ее недрах. Поздоровался он издали, продолжая ремонт с какой-то подозрительной старательностью. Я сразу сообразил: что-то случилось. Хотел спросить Крушинского. Но когда тот пишет, лучше его не трогать. Он не услышит вопроса, а то и пошлет ко всем чертям. Зашел Шабанов, потрогал струны гитары и вдруг сказал:
— В военторговскую столовую тебе сегодня не идти. Ваши Петры угостят тебя сегодня отличной колбасой и кабаньим окороком. Ты пробовал кабаний окорок? Объедение. Ведь так, Петр Васильевич?
Находящийся в комнате шофер Крушинского Галахов, тоже Петр, человек пожилой, серьезный, несомненно положительный персонаж легкомысленного водительского мира, жалобно произнес, опуская глаза:
— Нехорошо, товарищ майор, договорились же насчет этого не трепаться.
Ну тут уж я, разумеется, не стерпел и потребовал рассказать, что означают все эти недомолвки. Оказывается, без меня произошла любопытнейшая история, героями которой оказались оба Петра, а героиней наша хозяйка.
К городу Соколуву примыкает прекрасный хвойный бор, частная собственность какого-то родовитого магната. До войны лес этот был его охотничьим заказником. В нем водятся не только птицы и зайцы, но лоси, косули и даже кабаны. Да, именно и кабаны. И вот предприимчивая пани Чёснык подбила наших Петров воспользоваться этими природными, ныне беспризорными богатствами и совершить вылазку в эти охотничьи угодья.
— Ваши соседи майоры трех зайонцов хозяйке привезли. А тут вепш: двести килограммов жирного сладкого мяса. Окорока, боже, какие окорока, сколько сала!.. Пан Владек делает прекрасные кевбасы. Ему их ясновельможные паны для святой недели заказывали. Вы никогда и не едали таких кевбас.
Не знаю, что тут сыграло большую роль, красноречивое описание колбас и окороков или статная фигура и выразительные глаза хозяйки, но Петры решили поохотиться на вепша. Однажды утром они исчезли, захватив с собой мой немецкий шмайсер. Исчезли на нашей «пегашке». Когда Крушинский хватился, ни Петров, ни машины не было. Не появились они и в обеденное время. Забеспокоившись, Крушинский стал расспрашивать соседских шоферов — никто ничего не знал. Только пани Ядзя что-то уж очень весело гремела кастрюльками на кухне. Но в ответ на адресованный ей вопрос лишь пожимала полными плечами: откуда ей знать, куда паны офицеры посылают своих жолнежей?..
Петры явились уже затемно, голодные и злые. Вид у них был плачевный.
— Что, на немцев напоролись? — забеспокоился Крушинский, узнав, что они были в лесу, ибо действительно немало немецких солдат и офицеров из разбитых частей группами и в одиночку бродят по лесным зарослям, выбираясь из окружения. Они не сложили оружия и иногда нападают на одинокие машины.
— На кабана напоролись, — мрачно признался положительный Петр Васильевич, не умевший врать, хотя у проворного Петровича явно была наготове другая, может быть, даже героическая версия.
— На кабана? Так вы же, кажется, и ехали на охоту?
И тут все разъяснилось. Оказывается, заехав в лес, они отвели машину в кусты, замаскировали ее и отправились на поиски охотничьего счастья. Птицу они действительно вспугивали на раз, но даже следов кабаньих не было. И они начали уже поминать нехорошими словами прекраспую соблазнительницу, предполагая, что она их разыграла. Решили даже повернуть назад, когда на свежей лесосеке, где штабелями были сложены сосны, заготовленные немцами на телеграфные столбы, наткнулись на целое кабанье семейство. Мамаша с поросятами сейчас же ретировалась в кусты, а глава семейства, огромный кабанище действительно, вероятно, весом на пару центнеров, остановился возле поленницы, смотря на охотников злыми, заросшими жестким волосом глазами. Петры смутились, принимать ли бой. Уж очень велики были желтые клыки у их протпвпика. Однако, мгновение поколебавшись, Петрович сорвал с плеча трофейный автомат и дал по кабану очередь. Промазать он, по его уверениям, не мог — слишком велика была цель и находилась от них шагах в десяти. Однако кабан не упал и не задрыгал ногами в предсмертной судороге. Мгновение он постоял, как бы удивленно смотря на охотников, потом, мотнув своей огромной головищей, наклонил ее и ринулся в атаку. Ошеломленные охотники едва успели вскочить на довольно высокий штабель бревен, причем впопыхах Петрович уронил автомат. Разъяренный кабан ринулся на бревна, стал разворачивать штабель огромными своими клыками. Нет, Петрович, по-видимому, все-таки не промазал, по шкура животного была так толста, что, пробив ее, пули потеряли убойную силу и застряли в толстом слое сала. Наверное, они причиняли боль, и это приводило чудовище в ярость.
Минут пятнадцать кабан атаковал штабель бревен, пытаясь разрушить его, и, конечно же, у двух Петров птички не пели на душе. Петрович никогда не расставался на фронте с наганом. В барабане оказалось два патрона. Обе пули он, по его уверению, врезал кабану в голову. И снова никакого результата. Убедившись, что люди, причинившие ему боль, пока что недосягаемы, кабан оставил бревна и улегся под штабелем, не спуская злых, налитых кровью глаз с испуганных Петров. Шли минуты, часы, а он не уходил. Что пережили Петры, они не рассказывали, но, конечно же, они проклинали саму мечту разнообразить сочными душистыми колбасами и жирными окороками домашнего копчения, которые так вкусно выглядели в описаниях пани Ядзи, военторговскую кашу-"блондинку", заправленную американским комбижиром.