Сердце на ладони

— Меня беспокоила рана на голове. Но она пустяковая. Рассек, очевидно, козырьком. А так — сломано всего три ребра…

«Всего!» — ужаснулась Валентина Андреевна.

— …Перелом руки… Шок. Травматический. Это нам не очень нравится, но ничего. Пустим в ход все средства. — Ярош тяжко опустился — даже застонали пружины — в кресло, где только что сидел Кирилл, закинул ногу на ногу, достал из-под халата часы, глянул: — О-о! С Новым годом, друзья мои!

— С Новым… — горько улыбнулась Валентина Андреевна.

— Не вешай нос, Валя. Пришел Новый год, придут и новые радости. Надо нам с тобой, Кирилл, хоть спирта по мензурке хлопнуть в честь Нового года.

— Надо, — хмуро согласился Шикович. Валентине Андреевне, которая отнюдь не была ханжой, в этот момент казалось, что она возненавидела их, и мужа и доктора, который спас ее сына, за то, что сейчас, когда Славик, может быть, на волосок от смерти, они могут думать о спирте. Кощунство!

— Туда можно, Антон Кузьмич?

— Нельзя. Накладывают швы. Перевязывают. Зачем матери смотреть на это? Скоро его перевезут в палату.

— Ты неумолим.

— Я неумолим. Папироска есть, Кирилл?

Зная, что Ярош курит только в исключительных случаях, Валентина Андреевна вдруг поняла, какой нелегкой для него была операция, и тут же простила и спирт, и равнодушно-грубый тон.

В коридоре зашуршали шины хирургической коляски. Мать бросилась к двери. Люди в белом провезли коляску мимо нее. Она не увидела Славика — одни бинты. Ужаснулась, но не закричала, не заплакала. Молча, осторожно ступая, пошла следом. В дверях послеоперационной палаты ее руку сжала чья-то ласковая, нежная и холодная рука. Валентина Андреевна повернула голову. Знакомые глаза смотрели на нее с мягким сочувствием, тем мудрым женским сочувствием, которое не углубляет боль, не растравляет раны, а приносит успокоение и надежду: рядом добрые люди, они отгонят беду..

39

Последней мыслью было: «Только б не загорелось. И не заклинило бы дверцы».

Правда, в милицейской машине Славик пришел в себя и стал громко ругать милицию. Даже попытался выскочить, чем очень рассердил доброго начальника. А потом наступила другая фаза шока: полное безразличие ко всему на свете. Врач районной больницы безошибочно поставила диагноз и встревожилась за жизнь пациента, хотя ей и сказали, что это известный вор-рецидивист, который умело притворяется: полчаса назад кричал и рвался из машины, а теперь, вишь, лежит, будто неживой.

…В бреду Славика преследовали кошмары: горит машина; он пытается отворить дверцу, но ее заклинило. Как же выбраться из этой пылающей мышеловки? Разбить стекло? Ветровое стекло! Но что с рукой? Он не может ее поднять — как бревно. Неужто у него не хватит сил разбить стекло? Позвать на помощь. Кого? Милицию? Нет, он никого не станет звать! Но пламя ближе, оно жжет, гудит в ушах.

— Ма-ма!

— Сынок! Сыночка! Я здесь, с тобой. Успокойся.

И вдруг тишина. Нет жара, не гудит пламя. Снежная белизна перед глазами. А, его выкинуло из машины! Так это же отлично! Наглотаться снегу, встать на ноги — и бывайте здоровы. Вода сама льется в рот. Ах, речка! Речка, которую ему не удалось проскочить. Но ведь он отличный пловец.

Так повторялось раз за разом. А потом он увидел глаза матери, ее лицо, родное, ласковое. Радость в ее глазах, светившаяся сквозь слезы, доброта улыбки затопили его горячей волной неведомой до сих пор нежности к матери, благодарности ей. Это она, мать, спасла его. Она первая явилась, когда он оказался в беде. А может быть, это ему только чудится? Может быть, ему просто хочется, чтоб мама была здесь, рядом? Он пробует поднять руку, чтоб коснуться ее. Запекшиеся губы еле шевелятся:

Он, в бинтах, не слышит, но по Движению ее губ догадывается, что мать говорит:

— Глупенький мой! Разве так можно?

Нет, он не бредит. Мать действительно рядом. Славик сразу вспоминает все, даже санитарный самолет, Яроша и Машу. Догадывается, что потом была операция. И вот — он жив. Это немаловажное обстоятельство наполняет его такой радостью, что, если б были силы, он, верно, загоготал бы, закричал на всю больницу, на весь мир.

Валентина Андреевна была бесконечно благодарна Маше за то, что та осталась в больнице в праздничный первый день Нового года и не только помогала дежурному врачу и сестрам, а взяла все в свои руки, поддерживала связь с Ярошем. Никто ее, операционную сестру, не заставлял здесь сидеть.

Каждая мать при любых обстоятельствах думает о счастье своих детей, об их будущем. Валентина Андреевна почувствовала, что с радостью назвала бы эту «золотую девушку» своей дочерью. Но не суждено. Не выходя двое суток из палаты, они переговорили обо всем на свете, и Маша все рассказала ей. «Почему им так не повезло в любви, моим детям?» — с горечью думала мать.

На третью ночь Маша заставила обессилевшую женщину прилечь у Яроша в кабинете… Сама осталась в палате. Славик застонал от боли и проснулся. Увидев, что ночь (горел только синий ночничок), встревожился спросонок. Маша зажгла настольную лампу, склонилась над ним. Он удивился и обрадовался,

— Дать попить?

Жадно пил. Потом потянулся губами, чтоб поцеловать ее руку..

Она пригрозила ему пальцем.

— Не двигайся, будет больно.

— Ты вышла замуж? — спросил он,

— Нет.

— Не уходи от меня.

Второго января после работы приходил!» ребята — вся бригада. Их не пустили. Маша вышла к ним в вестибюль. И увидела ту девушку, которую встретила со Славиком в кино. Нинка вспыхнула, отошла в сторону, к гардеробу. Ребята приветствовали Машу радостным гомоном., Генрих пошутил:

— Хорошо везде иметь своего человека.

— Как там наш автолюбитель?

— Передай, что мы ждем его на завод, в бригаду. О разговоре, который был, пусть забудет. Ничего не было. Обязательно передай!

Маша поняла.

— Вы хотели выгнать его из бригады? За что?

И увидела, как смутился Тарас, словно это он виноват. Вообще он был молчалив, неприметен среди друзей; больше, чем все остальные, опечален. Маша пожалела его. А потом и себя. Взгрустнулось на миг, словно предстояло ей проститься с чем-то очень дорогим,

40

Ярош и Маша вместе вышли из больницы. Окончился рабочий день, довольно напряженный: были операции, всегда утомительные. Славик чувствовал себя хорошо, даже мать наконец доверила его дежурным сестрам и санитаркам..

До автобусной остановки шли молча. Морозное солнце, казалось, и&лучало не тепло, а холод. Снег под ногами звенел на сотни ладов. Маша сказала:

— Сегодня буду встречать Новый год. Ох, и погуляю! Как там Зося? Вчера я забегала на часок, так она кислая какая-то была. Заскучала.

Антон Кузьмич понял ее слова как приглашение вместе отпраздновать Новый год, однако промолчал. Утром он обещал Вите и Наташе отправиться с ними на лыжах за город. Но к вечеру похолодало. Вряд ли стоит в такой мороз выходить с детьми в поле. Мать, наверное, будет против.

В последние дни атмосфера в доме стала легче. Правда, жена шла на примирение осторожно. Может быть, хитрила, чтоб, не признав себя виновной, потихоньку сгладить конфликт. Раньше Антон Кузьмич старался всегда помириться кап можно скорее. Теперь же не торопил событий, однако ничем и не мешал им. Пусть все идет своим чередом. Может быть, так даже лучше в их годы: меньше горячих признаний в любви — меньше будет «трагедий ревности» и ссор. Он просто устал от всего этого. Сколько энергии и нервов приходится тратить на глупости! Когда же люди научатся понимать друг друга — в политике, в науке, в искусстве, в семье, в быту, в большом и малом? А может быть, оно и не нужно, такое идеальное взаимопонимание? Скучно будет. Борьба противоположностей — закон жизни и движения. Любовь и ненависть, любовь и ревность, тепло и холод…

Много разных мыслей роилось в голове, пока Антон Кузьмич, уже один, шел от автобуса домой по тихой улице, где снег лежал с начала зимы.