Страница 10 из 91
«Чертова баба! С нее, что с гуся вода. Ну, погоди же!»
Сказал спокойно, с улыбкой, мирно шагая рядом с ней по асфальтовой дорожке:
— Мне Шикович рассказал. В редакцию пришло письмо. Пишут добрые люди, как ты используешь санитарную машину. С утра — на рынок, вечером — в лес. На Украину за вишнями. А врачи неотложной ходят пешком. Я ему говорю: если о Гаецкой, можешь давать без проверки. Все правильно, ручаюсь головой. Сенсационный фельетон выйдет!
Она остановилась. Ярош по инерции прошел еще шага два и обернулся. Лицо ее, минуту назад пылающее, побледнело. Сказала с угрозой:
— Появится фельетон — я тебе этого до смерти не забуду, — и, не попрощавшись, пошла назад.
Майзис, маленький, курчавый, в больших черных очках, встретил консультанта на крыльце отделения, сказал:
— У вас сегодня, коллега, хорошее настроение.
— А разве вы видели меня когда-нибудь в плохом? — шутливо откликнулся Ярош.
— Нет, но вы так погружены в свою работу, что иной раз кажется, ничего вокруг не замечаете. Даже того, какой день. А день — красота! Посмотрите!
Ярош засмеялся.
— Знаете что? Приезжайте ко мне на дачу. Я покажу вам такую красоту, какой вы, горожанин, сроду не видывали.
Проконсультировав нескольких больных, Ярош вновь почувствовал усталость. С ним это редко случалось.
— Должно быть, будет гроза. Хочется спать, — зевнув, сказал он Майзису, когда они переходили из палаты в палату. — Последний?
— У меня последний. Но очень просила больная из терапевтического, чтоб посмотрели её. Именно вас просит, Антон Кузьмич. По-моему, интересный случай. Митральный стеноз. Согласна оперироваться.
Ярош взглянул на часы, вздохнул,
— Пользуетесь вы моей слабостью.
По дороге в терапевтическое отделение он сказал Майзису:
— У Гаецкой в кабинете холодильник. Шелковые шторы, новая мебель. А рядом больные в коридоре!
Майзис поднял голову, и очки его рассыпали ослепительные блестки. Улыбка тронула толстые губы.
— У нас ее называют «царица Тамара».
— Потому что вы беззубые здесь, как моллюски. Пропесочили бы эту «царицу» на партийном собрании.
Молоденькая женщина-врач, встретившая их в коридоре, растерялась — покраснела, назвала Яроша профессором. Он не рассердился, но, опасаясь, что всё вместе — эта почтительность, вид отделения, Тамара — вызовет в нем гневную вспышку, нахмурился, опустил голову, выключился (он умел это делать), чтоб не видеть и не слышать, что творится вокруг.
Они вошли в палату, где теснилось шесть-семь коек, между ними оставались лишь узкие проходы. Как ни старался Ярош, все равно сразу увидел все: грязные стены, латаные наволочки, простыни, застиранные полотенца, обшарпанные тумбочки.
— Вот наша больная, — сказала врач, подойдя к койке в углу, и, спохватившись, придвинула Ярошу табурет.
Больная как больная. Он видел таких сотни. Маленькая женщина, до того худая, что казалось, под одеялом ничего нет. А на подушке измученное лицо с ярко выраженными симптомами болезни: бледные, синюшные губы и крылья носа, а щеки зарумянились. Волнуется. И глаза… Какие глаза и как они смотрят! В них были вопрос, мольба, надежда, страх — вся сложная гамма чувств человека, жаждущего жить.
Присаживаясь, он подумал, что у большинства больных женщин красивые волосы. По контрасту, очевидно. У этой тоже чудесные — светло-золотистые, пышные. Чтоб не встречаться взглядом с больной, Ярош разглядывал свои большие, отбеленные спиртом и эфиром руки и слушал лечащего врача. Давно выработалась профессиональная привычка: слышать и фиксировать в памяти только то, что нужно ему как консультанту. Все остальное, в том числе имя и фамилию, он выяснял потом, когда сам осматривал больного. Но сообщение врача, что больная перенесла первую атаку ревматизма в немецком концлагере, взволновало его. Он посмотрел на эту маленькую женщину с интересом и жалостью, встретил её глаза, полные мольбы, подумал: «Вот она — война. Восстановлены города. А сердца людей… Сердца изувечены». Он думал о сердцах не вообще. Нет. Как врач, представил конкретное маленькое сердце, в котором развился порок. Ординатор рассказывала, в каком состоянии больная поступила в больницу.
— Отек нижних конечностей… Резко увеличена печень…
— Когда поступила? — спросил Ярош.
— Две недели назад. — Смутившись, она забыла, на чем ее перебили.
— Продолжайте, пожалуйста. — И снова со стороны могло показаться, что консультанта интересуют только собственные руки.
— Был проведен курс лечения…
И вдруг в монотонный доклад, пересыпанный латинскими терминами, ворвалось шепотом произнесенное слово:
— Кузьма…
Ярош сперва даже не обратил внимания.
— Антон Кузьмич, — громко поправил Майзис, стоявший за спиной у Яроша.
Тогда Ярош резко поднял голову, посмотрел на больную. Она виновато улыбнулась и опять несмело прошептала уже другое имя:
— Виктор…
Ярош ощутил, как руки его словно пронизал электрический ток, закололо в кончиках пальцев: он услышал свои подпольные клички! У него были необычайно чуткие пальцы, «патологически чуткие», даже эмоции свои он прежде вcero ощущал в пальцах. Вот так заколет — а в душе гнев, или радость, или удивление. Сейчас он узнал эту женщину. Но не верил глазам. Разве мертвые воскресают? Сколько лет прошло! Где она была до сих пор?
Он медленно поднялся с табурета.
Врач с испугом смотрела на свою пациентку: что она, бредит?
Майзис легонько свистнул: он был романтик, любил приключенческие фильмы и книги, неожиданные встречи. Больная успокоила своего врача вопросом:
— Не узнаете, Антон Кузьмич?
Ярош, умевший владеть собой в любых обстоятельствах, растерялся.
— Зося? — прошептал он так, что вздрогнули, приподнялись на локтях больные, а Майзис в восторге потер руки. — Зося! — повторил он громче и, высокий, могучий, сильный, склонился над постелью, как бы пытаясь оградить ее от чужих глаз, от болезней, от всех бед. Взял тонкие исхудалые руки в свои мягкие широкие ладони, осторожно сжал — Откуда вы взялись Зося?..
5
На стоянке такси у вокзала один из шоферов радушно пригласил Яроша:
— Пожалуйте, доктор, в мою.
— В Дятловское лесничество. Знаете?
— Знаю. Наш брат все должен знать. «Волга» рванула с места. Ярош по инерции
откинулся на спинку и так застыл. Мелькали уличные фонари, витрины, фары встречных машин. Он закрыл глаза, но не почувствовал сладости отдыха. День позади. Необычный день. Ярош полон впечатлений от встречи с человеком, которого восемнадцать лет считал мертвым. «Вот сюжет для Кирилла», — он хотел направить мысли в другое русло, успокоиться. Но тщетно.
Зося попросила, чтоб он оперировал ее. И не сказала, как многие другие: «Лучше умереть, чем так мучиться». Она верила, что он может ее спасти.
Когда там еще операция! Не раньше, чем через месяц… Да и можно ли будет оперировать? Это покажет обследование. А он уже волнуется. Волнуется, пожалуй, больше, чем перед своей первой самостоятельной операцией. Представляет ее сердце, видит, как на макете, сужение левого предсердно-желудочного отверстия… недостаточность клапана… Мозг начинает напряженно работать. Идет операция… Он внимательно и придирчиво прослеживает весь ход ее — от подготовки больной до…
Вскрывает грудную клетку… Берет сердце… Вот оно…
Машина резко затормозила. Ярош открыл глаза. Стояли перед закрытым шлагбаумом у железнодорожного переезда на окраине города.
«Только всего проехали?» — удивился он.
Прошло несколько минут, а он уже чуть ли не закончил операцию, на которую нужны часы.
— Задремали, Антон Кузьмич? — спросил шофер.
Где-то сбоку пыхтел паровоз. Затрубил в рожок стрелочник.
Ярош заглянул в лицо, освещенное слабым отсветом приборов и красным фонарем шлагбаума. Нет, этого человека он не лечил, у него на лица память хорошая. Шофер, поняв, что доктор пытается его вспомнить, сказал: