Страница 91 из 103
— Ты, что, кретин, недоумок, вообще не соображаешь, что делаешь?! Герой России, кавалер орденов, и поперся башку под пули подставлять! Нашелся, Верная Рука — друг апачей! Шерлок Холмс недоношенный! Добро бы сам поперся, но ведь ты ж еще и мальчишек с собой поволок! Ты, может, ждешь, что тебя еще и к награде представят?! Ну, чего молчишь, Аника-воин?! Скажи хоть что-нибудь, мяукни слабым голосом?!
Я молчу, потому как возражать-то нечего. Ну, занесло меня, занесло… Я ж говорю — Лукавый попутал…
В этот момент, из-под одеяла вылезает Танкист. Он смотрит на Пал Андреича, затем широко разевает рот… Нет, он не мяукает, «…а то бы быль сия на басню походила!» — как писал полковник Давыдов. Он просто зевает, но это настолько к моменту! Две медсестрички, робко топчущиеся у двери, не сдержавшись, прыскают дуэтом. Кольцов грозно зыркает на них, но потом тоже не выдерживает. Он громко и заливисто хохочет, одновременно тормоша рыжее чудище, которое прижимает остатки ушей и пытается цапнуть соратника когтями. Мне остается только помолиться, чтобы он не попал…
…Не попал. Кольцов, наконец, убирает руку, встает, одергивает китель. Его адъютант, капитан Илличевский, подает ему открытую папку:
— Указ Народного Веча России. За проявленные мужество и героизм при задержании и ликвидации особо опасных врагов народа и Отечества, наградить полковника Соколова Всеволода Львовича орденом Боевого Российского Знамени.
Что это за орден такой? Не слыхал и не видал раньше… Кольцов протягивает мне коробочку, в которой лежит орден необычной круглой формы на красно-белом банте. Красивый. На фоне красного полотнища с Андреевским крестом и черным кругом, рассеченным молнией, скрещенные винтовка и шашка. Девиз: «Слава России» выложен золотом. Тяжелый. Пресвятая Богородица, Перун-благодетель, а номер-то, номер! Сзади на золотом основании четко выбита циферка «1». Вот это да!
— Носи, чертушка, — ухмыляется Павел Андреевич. — Повезло тебе, дурню, на редкость. В день твоего «подвига» Александр Павлович как раз подписал указ об учреждении нового ордена. Вот тебе и пофартило. Ребятам твоим — тоже. Их к новому ордену «Звезда Мужества» представили.
Он кладет на мою постель небольшую книжку:
— Почитай. Статут нового ордена. Носить будешь впереди всех, так как и «Георгий» и «Николай» у тебя уже на шее…
Потом мы целый час беседуем с ним о Москве, о войне и о жизни. Павел Андреевич рассказывает мне, что семью мою навещал совсем недавно, что Люба все хорошеет, что Севка-младший вымахал в здоровенного детину, вытянувшись за эти полгода неимоверно, что Аришка уже совсем невеста, что Левушка ждет не дождется, когда сможет идти в кадеты… И так далее. Я вежливо интересуюсь его семьей. Все хорошо. Наталья Александровна жива-здорова, чего и всем остальным желает, Александр Павлович-младший — уже поручик, недавно награжден «Георгием» 4-й степени, Андрей Павлович в этом году заканчивает училище… В общем, все хорошо. На прощание он сообщает, что мне будет предоставлен отпуск для лечения на Минводах в Пятигорске.
— Ну, что, до свидания, «гений русского сыска», — Кольцов усмехается и осторожно приобнимает меня за здоровое, правое плечо. — Только я тебя умоляю: больше не играй в сыщики-воры. А то, честное слово, перед соратниками неудобно: рекомендовал тебя как рассудительного, выдержанного человека, а ты вон что удумал. Маньчжурские страдания вспомнил?
Он уходит, а еще через день и я покидаю константинопольский госпиталь. На рейсовый самолет до Севастополя, а там пароходиком до Новороссийска и автобусом — в Пятигорск.
У ворот санатория для дружинных частей меня встречает Люба. Еще из госпиталя в Царьграде я позвонил ей, и она пообещала попробовать вырваться ко мне в отпуск. Конечно, отпуск в военное время — дело не слишком легкое, но за сотрудницу Корниловского Райкома Партии Любовь Соколову просило слишком много ходатаев. От инструктора того же райкома Кузнецова (получил-таки соратник повышение!), до Натальи Александровны Кольцовой, дочери самого Верховного Правителя включительно. Разумеется, первый секретарь райкома не смог устоять перед таким натиском. А дом осталался под недреманным оком Марковны. При ней и прислуга будет в ежовых рукавицах, и Соколовы-младшие, хоть и разбалуются, но, по крайней мере, будут сыты, одеты и чистые. Впрочем, это относится только к Аришке и Левушке — Севка уже в корпусе. Выпускной курс — нужно постараться! Правда, Всеволод — вице фельдфебель, и можно рассчитывать на выпуск по первому разряду. Но, все равно — трудиться, трудиться и еще раз трудиться!..
…Все это Любаша излагает мне, пока мы шагаем к приемному отделению. Страшно неудобно жить с рукой на перевязи. Хорошо еще, что пострадала левая рука, однако тащить в одной руке целых три чемодана, даже в правой — то еще удовольствие! Зачем Любаша притащила к воротам мои вещи, прихваченные из дома — ума не приложу. Естественно, она пытается нести багаж сама, но уж не настолько я увечный, чтобы женщина таскала за мной пожитки!
В приемном покое меня встречает очень симпатичная сестра-хозяйка, высокая брюнетка с сияющими глазами и изумительной фигурой. Она так мне улыбается, что в жар бросает. Но Любаша меряет девушку ледяным взглядом, всем своим видом как бы говоря: «Попробуешь протянуть к моему мужчине руки — протянешь ноги!» Сестра-хозяйка все понимает и дальше общается со мной так, словно я — родной брат Танкиста. Кстати, он тоже здесь. Стоит у моих ног с самым невинным видом. Не притворяйся, приятель, не притворяйся. Думаешь, я так быстро забуду того карликового пинчера, которого ты якобы принял за крысу? Между прочим, это был любимый песик главного врача госпиталя, который обошелся мне в двести рублей и, чуть было, не стоил отпуска! Нет, я понимаю, что пинчер сам насквозь виноват: соображать надо было, на кого лаешь, но, все-таки, съедать его было лишним…
…Мой сосед по комнате — симпатичный итальянский майор-чернорубашечник Витторио Леоне. Он действительно симпатичен мне, потому что кроме аляповатых итальянских наград на его форменной рубашке неброско посверкивают «Николай» 2-й степени, Железный крест и медаль за маньчжурскую кампанию 1939-40 гг. — такая же, как и у меня. А уж когда римлянин докладывает, что штурмовал Бэйпин, он вообще становится мне почти родным. Почувствовав это, он радостно рассказывает мне о своей военной карьере, о своей семье и планах на послевоенное будущее, о своей жизни в Фашистской партии, и еще о самых разнообразных вещах. Его полные экспрессии и восточного темперамента рассказы сопровождаются показом фотографий, иллюстрирующих повествование. Майор демонстрирует мне своих почтенных родителей, свою очаровательную невесту, своего генерала, своих боевых товарищей, школьного учителя, одноклассников и все это венчает собой показ его любимой кобылы по имени Зара.
Итальянец тараторит без умолку до самого обеда, после которого меня ждут лечебные процедуры. Здоровяк-армянин, с печальными восточными глазами и внешностью подручного Малюты Скуратова проводит мне массаж поврежденной руки, а затем и всего тела в придачу. Он мнет меня, точно кусок глины, пытаясь видимо соперничать с Творцом и вылепить из того, что есть что-нибудь получше. Когда он, наконец, опускает меня в бассейн с минеральной водой, мне не достает сил даже открыть глаза. Так я и лежу в теплом нарзане, пока меня не вытаскивают наружу и не предупреждают, что спать в бассейне опасно. Можно захлебнуться. Спасибо, а то я ни за что сам не догадался бы, что водой дышать нельзя…
После процедур я отправляюсь гулять по городу. В приемной меня уже ждет моя половинка, одетая в свои лучшие «доспехи» и готовая окончательно и бесповоротно «взять сей град на копье» — то есть раз и навсегда показать местному обществу, кто здесь хозяин. Решивший не оставлять меня без своих «крайне интересных и весьма поучительных» историй майор Леоне решает присоединиться к нам. Он с восхищением смотрит на Любашу и отвешивает ей дюжину самых изящных поклонов, сопровождаемых дюжиной самых изысканных комплементов. Сеньор Леоне «гениально прозревает» что моя дражайшая супруга не понимает итальянского, и весьма ловко переводит все сказанное на немецкий.