Страница 16 из 103
На земле идут жуткие бои. Вчера мы вылетали в ознакомительный полёт, так что я всё видел собственными глазами: окутанная всполохами разрывов линия фронта. Гигантские колонны танков, идущие к ней, бесконечные колонны пехоты на бронетранспортёрах. Лунный пейзаж. Растерзанные трупы. Наши молодые пилоты под впечатлением и целый день ходят подавленные. Ещё бы! До сих пор войну они видели только в кино. А здесь настоящая кровь и настоящие трупы. Утром на наших глазах сожгли два японских бомбардировщика. Вынырнувший из-за туч русский «Хе-112» легко их зажёг и окутанные дымом машины врезались в землю. Когда мы подбежали к пылающим ярко-алым пламенем бомбардировщикам, спасать уже было некого. Погибли все. Самое обидное, что проделал это русский легко, буквально две очереди и крутая свечка вверх. Никто даже и пошевелиться не успел. Свободный охотник. И Ас. Да… нелегко нам придётся здесь. Ой, не легко…
Первая потеря. Сбили четверых из второй эскадрильи. Подловили на «живца». Молодые клюнули, а там… Словом, назад никто не вернулся. Зажали их в коробочку и всех… Наши ездили, куда — там. Привезли три бутылки пепла, четвёртую машину не нашли. Вообще. Как будто её и не было. Все не столько подавлены, сколько обозлены. Рвутся отомстить. Настаивают на немедленном вылете. Дураки. Их сметут и не заметят. Правда начальство говорит, что договорилось с японцами и завтра мы пойдём вместе с ними. Обидно. Словно воспитанники под присмотром няни. Но что поделать, это лишний шанс выжить в этой войне, а мне ещё умирать не хочется. Я ещё должен отомстить за Испанию и своего старшего брата. Весь вечер сидел на поле и смотрел на запад, где идут бои. Собирался с мыслями. Завтра — в бой.
Мой «харрикейн» идёт в плотном строю нашего крыла. Немного поодаль японские истребители. Их немного, но это успокаивает. Если что — уйду к ним. По крайней мере (я надеюсь), эти ребята прикроют. Кручу головой во все стороны. Привычка, выработанная ещё в Испании. Враг коварен, и может напасть в любой момент, а не только за линией фронта. А вот и она! Плотные порядки атакующих танков врага, мощнейшая артподготовка. И зенитки. Небо перед нами покрывается чёрными облаками разрывов бризантных снарядов. Очень плотным слоем. В наушниках слышу вскрик, и машина под номером 24 дёргается и устремляется к земле. Неужели подбили?! Нет выравнивается, начинает делать разворот. Кто же так!!! Идиот!!! Блинчиком!!! В разные стороны разлетаются крылья, и обломки фюзеляжа, медленно вращаясь вокруг своей оси начинают падать. Закон Ньютона ещё никто не отменял. Тяну ручку на себя и ухожу выше. Но что это?! Огонь стих. И в этот момент плотная очередь проходит впритирку с фонарём. Фашисты! Внизу справа! Резко дёргаю педалями, начинаю «быструю» бочку с одновременным набором высоты. Проклятие! За что не любил этот «Харрикейн», так это за то, что он тупой. Вроде удаётся. Ох! Дикая перегрузка вжимает в кресло. Кажется, что сквозь рёв мотора слышен протестующий скрип набора. Только бы крылья выдержали! Сваливаюсь! Сваливаю-ю-юсь!!! Чудом выхватываю машину из под пушек заходящего на меня «Мессершмита», и тут же очередь «стодвенадцатого» рвёт обшивку крыла. Летят какие-то фрагменты, что-то мелькает перед глазами. Жить! Главное, выжить! Передо мной мелькает чей-то силуэт. Я давлю гашетку. Мимо! Как-то небрежно противник выходит из прицела, и я ничего не могу поделать. Ох ты! Это не те итальянцы, с которыми я дрался на равных в Испании! Это волки! Уходящий от меня самолёт выплёвывает огненную очередь, и пришедший нам на помощь «зеро» японского союзника взрывается… Снайперский залп! С такой дистанции! Мы бежим. Стыдно признаться — но мы бежим. Уносим ноги. Позади добивают подранков и защищающих нас японцев. Я всеми силами хочу вернуться. И не могу. Это сильнее меня. Я бегу…
На поле садится всего восемь машин из сорока шести. Всего восемь. Я — в числе счастливчиков. Бесполезно было даже пытаться сопротивляться. Они нам не по зубам. Сбросив парашют, я валюсь под крыло. И плачу от бессилия и стыда. Я поступил не как коммунист, а как последний трус! Меня трясут за плечо. Поднимаю голову, это вестовой. Он бледен как мел, его губы трясутся.
— Групп-каптэн Олбрайт застрелился. Вы — старший офицер.
Я — в шоке…
Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина
На краю моего одеяла сидят комбат-раз, штабс-капитан Фок и полковой адъютант, поручик Корсаков. Проклятая контузия все-таки уложила меня в койку и вот уже идет вторая неделя, как я отлеживаюсь в лазарете. И, сдается мне, что минимум половина дней из этого срока — лишние. Правда, я пока плохо слышу, еще бывают головокружения и если мне придется, к примеру, бежать, то на длинной дистанции меня обгонит даже не слишком молодая черепаха, но лично мне кажется, что в танке я сидеть уже могу. Тем более, что в танке не бегают, особенно на длинные дистанции.
Фок и Корсаков пришли как бы навестить меня, но на самом деле мы осуществляем хитрый план бегства. Фок похож на меня фигурой, и нам осталось только улучить момент, чтобы поменяться с ним местами. Тогда я спокойно покину лазарет в сопровождении Корсакова, а Фока отпустят через полчаса, много минут через сорок, после того как выяснят, что он не подполковник Соколов. На случай всяких неприятностей и разбирательств Фок с чистым сердцем заявит, что выполнил приказ непосредственного начальника (то есть мой). А до меня добираться много сложнее: георгиевскому кавалеру, «десятитысячнику» особенно ничего и не сделаешь. Опять же у меня в друзьях Павел Андреевич Кольцов, генерал-лейтенант при штабе дружинных формирований, и, по совместительству, зять самого Александра Павловича. Кутепова. Верховного Правителя России.
Обстановка моего бегства что-то мне напоминает, о чем я и сообщаю соратникам.
— Фарс, — криво усмехается Фок.
Владимир Генрихович человек очень хороший, но, как и большинство немцев, а особенно — немцев российских, лишен эдакого куража, полета, что ли. Он не одобряет моего плана, и считает, что куда проще было бы просто подскочить ночью на мотоцикле или «Кюбельваген» и исчезнуть, растворившись в ночи, увозя с собой своего командира. Объяснять ему, почему его план не пригоден, я лично не собираюсь. По крайней мере — сейчас. А вот назвав мой побег фарсом, он сильно ошибся. Потому что я вспомнил, где я видел нечто похожее…
…Масленица. Что может быть лучше в Москве, чем масленица?! Мы, то есть я, Любаша, мои старшие, Макс, примчавшийся в очередную командировку в академию им. Жуковского, и одна из Любиных многочисленных родственниц Мария, девица на выданье, гуляем по городу. Были на Москва-реке, смотрели кулачные бои. Ах, как же хотелось принять участие, тем более, что бились наши, таксисты с биржи, бывшие извозчики, против замоскворецких. Мне даже показалось, что я вижу два-три знакомых лица. Но Люба повисает у меня на руке и на всю Москву вопит, что бросит меня и заберет детей, если только я полезу на лед калечиться. К сожалению ни Макс, ни дети не оказывают мне никакого содействия, и приходится, скрепя сердце, только смотреть на молодецкую русскую потеху.
Затем обычный визит на Красную площадь. Мы с Максом и Севкой несколько минут стоим молча, отдавая честь у мавзолея Корнилова. Дивное творение великого Щусева из красного и черного мрамора и лабрадора, строгое и торжественное, точно врывается в душу и переворачивает все внутри. На черной плите входа огнем горят белые буквы, слагающиеся в такое простое, близкое и родное слово: «ОТЕЦ». Боковым зрением я вижу, как Аришка, Люба и Мария подходят поближе и кладут к подножию мавзолея цветы. У Аришки, да и у старших в глазах блестят слезы. Я их понимаю. Невозможно представить, невозможно простить себе, что такой человек умер, а ты — жив.
Затем — к кремлевской стене, поклонится тем, кто погиб за великое дело патриотизма в России. Стонов, Карамзин, Кленов, Тучабский… Некоторых из них я знал лично, некоторых — только по рассказам, слышанным или прочитанным.