Страница 35 из 45
Да, да, двух напастей боюсь, а третьей ужасаюсь. Вероятно, главное в этой жизни - не тушеваться.
В открытом окне машины появляется кирпичная светлоокая ухмыляющаяся физиономия моего ангела-хранителя.
- Гена! Как ты здесь?
- Давайте документы, - говорит он, прибавляя свою мудрую формулу.
Он берет у меня документы и уходит. Я закуриваю папиросу. Мне некуда идти.
Я смотрю, как суровый общественник мучает белозубого красавца. Стайка удрученных муравьев растет. Я уже не вижу подробностей. Я вижу, как Генка расталкивает толпу. Я вижу, как он идет назад по проходу, который не успел сомкнуться. А вслед за Генкой, отколовшись от массы, ползут нерешительные муравьи, и лица их обретают надежду. Нет, пет, я им уже не соратник. Это уже совсем другие муравьи, из совсем другого муравейника, мне не чета. Нам уже не о чем разговаривать до следующего года. Они останутся тут со своими сковородками и списками грехов ждать страшного суда. А я укачу свободный и счастливый.
- Парень, - тихо заикается кто-то, обращаясь к Генке.
Генка не слышит. Генкино кирпичное лицо исполнено непроницаемости. Это лицо общественника, строгого и принципиального, как истина.
- Порядок, - говорит он мне, не обращая ни на кого внимания.- Подписал. Это наш бывший электрик. Сейчас на пенсии.
Я принимаю листочек, на котором написано свежим карандашиком: «Исправна». Теперь я могу позволить себе подумать и о других:
- Гена! А чего он мучает эту машину? Она же новая!
- Интересная машина, - объясняет Генка. - Это полярный летчик. У него там новая система электронного зажигания.
- Когда же он его отпустит?
- Насмотрится и отпустит! Главное - не тушеваться... Идите ставьте печать, поедем домой...
А как же страшный суд? Как же сковородка? Как же список грехов в четырех экземплярах? Как же трепетное сердце? Мне далее стало обидно. Для очищения совести.
Случай мой, хлопая белыми ресницами, вывел меня за руку из пучины неизбежности.
Пришло и для меня время, когда человек чувствует себя как вольный ветер, которому везет на каждом перекрестке.
- Дядя, - сказал отрок Федор, - Филька выходит на балкон и плачет! Как маленький, честное слово!
- Вероятно, он плачет от одиночества, Федор. Но он очень скромный и ничего мне не говорит.
- Наверно, - согласился Федор.- Наверно, ему скучно. Отдайте его мне.
- Как - тебе? Разве можно отдавать своего лучшего друга?
- А вы мне его дайте не навсегда. Мы уезжаем к бабушке и возьмем его с собой... В деревню!
- Ты хочешь, чтобы я одолжил тебе своего лучшего друга?
Возможность отдавать своих друзей взаймы чем-то понравилась мне. Тем более Павел Петухов совращал меня прокатиться проведать Катерину, которая на этот раз обреталась сравнительно недалеко. Филька стеснял бы нас в дороге.
- А что скажут родители, Федор?
- А что они скажут? Я им закончил без переэкзаменовки, перешел, и все... Вы не бойтесь, мама любит животных - она и с чижом разговаривает... Мы возьмем чижа и там выпустим. А Фильку привезем. Не бойтесь!
Нет, отрока Федора мне, конечно, послала судьба. Я не думаю, чтобы он появился по своей воле. Скорее всего его снарядили родители, которые могли меня помнить.
Во всяком случае, отца его я знал. Когда-то я помог ему написать небольшую брошюру о его опыте, опыте токаря-передовика. По тому времени он выполнил свой личный план на несколько лет вперед.
Он был славный молчаливый парень, крупный, несуетливый, и славу, которая на него навалилась, воспринимал как некую дополнительную работу, вроде сверхурочной. В то время он только что женился и был счастлив по всем пунктам. Мы сочинили прекрасную брошюру, где были цифры, пейзажи и лирические отступления. Там были неоспоримые выводы: если каждый перевыполнит свой личный план, всем нам будет очень хорошо...
Сфинкс говорит, что история интересна главным образом тем, что у нее, как в длинной пьесе, в конце концов сходятся концы с концами. Если взять небольшой отрезок длиною лет в триста, можно в этом убедиться. Сначала идет начало действия, потом занимательная неразбериха, чтобы держать зрителя в напряжении, потом развязка, где наконец справедливость торжествует. На более коротких отрезках получается то же самое.
Я думаю, моя история с этим человеком не избежала всеобщих законов детерминизма.
Для начала он поселился в нашем доме. Я полагал, что он меня не помнит, поскольку слава его была одно время велика, а слава не останавливает внимания на отдельных лицах.
Но я, как всегда, ошибался.
Отрок Федор, посланный ко мне в качестве небесной манны, был его сыном. Деяния отрока сего были поистине велики, ибо он в самый отчаянный момент принес мои ботинки, вернув тем самым способность передвигаться. Этот молодой чудотворец кормил меня пять дней одним батоном, и я не ощущал голода.
Чиж, живой залог признательности моей, щебетал в клетке.
Теперь семейство грузилось в дорогу. Сам Тимофей Степанович, возмужавший за тринадцать лет, раздавшийся и тронутый сединой, увязывал в кузове добро. Белобрысый отрок Федор кричал, что будет сидеть с Филькой на узле, однако Тимофей Степанович до узла собаку не допускал, говоря, что пес перебьется и на дне. Тем более на узле стояла уже клетка с чижом, привлекавшая повышенное Филькино внимание.
Тимофей Степанович посмотрел на меня дружески и спросил:
- Чего же не заходите? Я смутился:
- А вы разве помните меня, Тимофей Степанович?
- Почему я не помню?! Это вы меня позабыли... Видать, много у вас было таких, как я...
Я еще больше смутился:
- Виноват... Спасибо... Извините меня за Фильку, Тимофей Степанович... Право, мне неловко...
- Почему ж неловко? Он у вас тут сдохнет. Животное требует содержания... Мы с ним на барсуков ходить будем... А может, и медведя задерем, если пофартит. А уж на рыбалку - точно!
Отрок смотрел на нас с восторгом. Филька косился на меня загадочно. Он делал вид, что не понимает ситуации.
- Буду ждать, - сказал я.
Тимофей Степанович улыбнулся, выпрямившись и держа в руках конец веревки.
- Может, что-нибудь еще с вами напишем?
- Обязательно! - обрадовался я.
Вышла жена его Маша с дочкой, не глядя на меня, усадила ее в кабину. Подошел угрюмый шофер, влез на свое место, не говоря ни слова. Маша захлопнула за собою дверь, высунулась и смущенно сказала:
- Счастливо оставаться...
Тимофей Степанович закрутил веревку, сел рядом с сыном и стукнул ладонью по кабине.
- Дядя! - закричал отрок Федор. - Не бойтесь! Он будет бегать и выздоровеет! А чижа мы выпустим, можно?
- Конечно, парень!
Автомобиль ждал меня терпеливо всю ночь и вздохнул, дождавшись. Я взялся за ручку. В ней торчала записка. Наконец-то кто-то вспомнил и обо мне. Кто-то нашел способ напомнить о себе ненавязчиво и смущенно. Я трепетно развернул листок оберточной бумаги, на котором значились слова, способные, возможно, кое-что изменить в моей судьбе, и прочел: «Еще раз поставишь так машину - будешь ходить пешком. Учти».
Да, Сфинкс прав. Дворник меня не любит...
Мы с Петуховым выехали из утреннего города и довольно быстро добрались до шоссе. Пашка, невыспавшийся и злой, молчал. Он сонно молчал километров тридцать и вдруг сказал:
- Давай на проселок свернем за той посадкой.
- Зачем?
- К Ивану заедем. Надо ему визит отдать.
- А если не проедем?
- Почему не проедем? Сейчас сухо.
Красивый дорожный знак известил нас о приближающемся перекрестке. Ехать надо было налево. С шоссе спускались в сторону, в поля, два асфальтовых обрубка, густо намазанных рыжей землей.
Автомобиль, осторожно щупая почву, слез с обрубка и попал на укатанную желтую дорогу. Из-под колес заструилась пыль.
Дорога мне нравилась. Она легко бежала среди полей, дождик прибил ее слегка, пыль клубилась аккуратно. На дороге стояли знаки, как на настоящей,- обгонять нельзя, превышать скорость нельзя, вообще ничего такого нельзя. Если бы под колесами был асфальт, может быть, шоферам по свойственной им недисциплинированности хотелось бы озорничать, игнорируя знаки. Но здесь мы оказались в сфере слияния правил с действительностью. Ни обгонять, ни превышать скорости здесь не было возможности. Умный человек поставил здесь эти знаки. Подлинный жрец природы, если считать, что природа - храм.