Страница 16 из 57
Ирина и Одарка проявляли много заботливости в отношении темнокожего мальчика. Ветлугин уже получил уведомление от опекунского совета, что если в течение ближайших пяти месяцев родители мальчика не откликнутся, то ему, Ветлугину, и его жене будет разрешено усыновить их приемыша.
Часто заходил в комнату к темнокожему мальчику и дед Андрейчик.
— Ну, здравствуй, чудо-юдо морское! — бодро и весело говорил старик. — Привыкаешь? Хе-хе! Привыкай, привыкай. Тут тебя никто не обидит. Тут люди хорошие, советские.
Но эта наигранная бодрость с трудом давалась старому радисту, он не мог забыть своего Юрку, живого, непоседливого, веселого, вечно переполненного фантастическими идеями и планами, деятельного, кипучего.
— Какой малый пропал! — тихо говорил он сам себе, и скупая слеза скатывалась по его морщинистой щеке.
Однако явное предпочтение молчаливый мальчик отдавал все же Анне Егоровне. Стоило ей появиться в комнате, к безразличный взгляд его явно оживал и теплел, он помнил ее (а это был очень важный признак его выздоровления) и следил за нею внимательным доверчивым взглядом.
Появился у темнокожего мальчика и другой друг, Ася. Лишившись единственного своего друга Юры, девочка всю привязанность перенесла на смуглого и молчаливого приемыша Ветлугиных.
— Держу пари, что эта щебетунья расшевелит нашего молчальника, — сказал как-то дед Андрейчик.
Мальчик, видимо, узнавал и ее. Стоило Асе куда-нибудь надолго отлучиться, или прийти попозже, как он начинал беспокойно искать свою подругу.
Ася вбегала к мальчику в палату и, не обращая ни на кого внимания, говорила без умолку: о каком-то Андрюшке Голикове с Новой Земли, который всякий раз, когда она разговаривает по радио с учителем, показывает ей на экране язык; говорила о своей станции, о дедушке Андрейчике…
Три дня назад Анна Егоровна усадила своего питомца за стол. Мальчик безразлично взглянул на янтарный бульон и устало опустил свои удивительные ресницы. Тогда Ася приступила к своим обязанностям.
— Почему ты не хочешь кушать? — спросила она, забывая, что мальчик не знает русского языка. — Ты больной и тебе нужно кушать. Ты уже раз умер и опять умрешь… Только теперь уже на самом деле.
Мальчик поднял тяжелые веки, в глазах его выразилось не то недоумение, не то внимание. Он следил за мимикой Аси, за ее широко открытыми глазами, в которых она хотела отразить весь ужас его неминуемой голодной смерти. Обычно подобные увещания кончались тем, что Ася насильно всовывала мальчику в руку ложку, сама брала другую и, причмокивая и закатывая глаза от наслаждения, которое ей, якобы, доставляет бульон, показывала, что она уже ест, что уже сыта и что теперь очередь за ним. Мальчик зачарованно глядел на нее; он, как автомат, опускал ложку в тарелку, подносил ко рту, снова опускал. Несколько глотков он, во всяком случае, делал. Глядя на уморительные гримасы маленькой хлопотуньи, мальчик вдруг слабо улыбнулся и пошевелил губами. Тихо, едва слышно он произнес несколько слов. Может быть, это были даже не слова, а лишь нечленораздельные и не связанные между собой звуки, но один из необычайно чувствительных магнитофонов, установленных Васенькиным с разрешения Ветлугиных в детской и столовой их квартиры, в точности записал эти звуки.
Ася обернулась к Анне Егоровне и воскликнула:
— Бабушка! Он что-то сказал!
Няня всплеснула руками и тотчас же побежала за Ириной. Фраза, произнесенная мальчиком, была несколько раз передана по радио. За исключением одного человека, Ореста Градианова, знаменитого ленинградского лингвиста, языковеда и полиглота, владевшего почти всеми существующими на земном шаре языками и наречиями, эту фразу не понял никто. Градианов тотчас же сообщил Ветлугиным, что он установил значение слов, сказанных мальчиком. Фраза, как утверждал Градианов, произнесена на языке индейского племени курунга, некогда открытого в лесах Боливии мексиканским этнографом Венгером, но затем бесследно исчезнувшего. Всех слов было четыре:
— Та гра бай нгунко.
Одно из слов («гра») означает еду, другое («нгунко») желание с отрицательным предлогом («бай»), аналогичным русскому «без» или «не». «Та» — местоимение, в зависимости от ясности произношения гласной «а», означающее либо «я», либо «мы». В целом вся фраза означает: «Я не хочу есть».
Заявление ленинградского языковеда произвело ошеломляющее впечатление на этнографов и языковедов всего мира. Ошеломило ученых, конечно, не содержание фразы мальчика, расшифрованной Градиановым, а то, что обнаружен живой индеец племени курунга.[1] В свое время ученые очень интересовались этим племенем. Курунга были открыты этнографом Венгером случайно в самых непроходимых тропических дебрях Южной Америки. Никто не успел хорошо изучить это племя. От Венгера же ученые узнали, что он нашел племя курунга — «золотая улитка» в сельвасах (лесах) Восточной Боливии, что оно вымирает от гриппа и ведет довольно примитивный образ жизни.
Вот описание индейцев курунга, опубликованное в тридцатых годах нашего века этнографом Венгером:
«Все курунга удивительно красивые люди: у них темная, почти негроидная кожа и необычайно правильные, если так можно выразиться, «эллинские» черты лица. Они великолепно сложены, и взрослые мужчины у них ростом не ниже 190 сантиметров. Волосы у курунга мягкие и волнистые, тлаза большие, у женщин и детей весьма выразительные. Одежды курунга не носят, на лбу у детей выжигают красное пятно, отдаленно напоминающее улитку (для курунга улитка — священное, покровительствующее племени существо)».
Венгер записал все слова, которые ему удалось услышать от индейцев курунга. Кроме того, он вывез из лесов Боливии попугая, говорящего на языке курунга.
После второй мировой войны племя «золотая улитка» внезапно исчезло. Ни знаменитая экспедиция Мальвеса, ни другие этнографические экспедиции не могли обнаружить следов курунга. Ученые решили, что грипп доконал племя боливийских лесных великанов. В руках у этнографов и языковедов остались лишь записи Венгера и еле живой от старости попугай. Эти записи и болтовня столетнего попки помогли восстановить язык племени курунга — «золотая улитка» Оресту Градианову, большому знатоку индейских наречий Южной Америки.
X. НАПАДЕНИЕ НА АРКТАНИЮ
Радио быстро разнесло весть о том, что на Арктанию вылетает известный языковед Орест Градианов. В Арктику снова помчались корреспонденты газет и, опередив Градианова, собрались на Арктании в количестве десяти человек, не считая уже прижившегося на воздушной станции «корреспондента» «Антарктиды» Васенькина и прибывшего раньше всех остальных своих коллег сотрудника ленинградского журнала «Этнография» Герасима Топоркова.
В Герасиме Топоркове Васенькин узнал Петра Гасая, «архитектора», оставшегося на острове Седова, то есть такого же посланца Серебрякова и Гридина, как и он сам… Оба они быстро перезнакомились со своими коллегами, среди которых было два американца, француз, англичанин, бразилец, чех, поляк, немец и еще один русский журналист-москвич. Ни один из них не внушал опасений; странным показался Топоркову лишь «англичанин» — Освальд Сайке, высокий человек с чрезвычайно бледным лицом. Этот неразговорчивый, лет тридцати пяти человек с маленькими, но, по-видимому, весьма зоркими глазами и крупными желтыми зубами, производил какое-то странное впечатление. Увидев его, и Гасай, и Васенькин сразу насторожились.
Вскоре прилетел на Арктанию и Орест Градианов. Он выглядел очень моложавым, хотя всем было известно, что ему уже под семьдесят лет. Знаменитый языковед не сошел, а сбежал по трапу самолета и раскланялся сразу со всеми, встретившими его. У него было сухощавое, несколько смуглое, оживленное лицо. Окруженный корреспондентами, Градианов в сопровождении Ветлугина направился в маленький коттедж начальника станции.
— Правда ли, что вы говорите на всех существующих языках, сэр? — спросил один из американцев.
1
Курунга на языке индейцев означает «золотая улитка».